— Энто, ежели покумекать, стало быть, вы тово… за чужое богачество кровь свою проливали?
— Абсолютно верно. — Митя книг не читал, а ученые выражения любил до страсти. — Ведь у Николая Кровавого было шестьдесят миллионов десятин наилучшей земли, а у тебя, скажем, ни хрена. На содержание дома Романовых уходит в год семьдесят миллионов рублей золотом. Вот за это мы и кладем свою жизнь…
— Вот оно как, по правде-то, паря…
— Им нужен, к примеру, Константинополь и проливы, а мы должны проливать за них свою кровь.
— Модель это у них… тово… паря… на чужом горбу ехать…
Бабы начали вспоминать все бесконечные тяготы своей неволи.
— Извиняюсь! Поминают царя за обедней и его семью? — вдруг спросил Митя.
— Поминают, паря, и царя, и цесаревича…
— Все еще спекулируют на темноте? А религия, известно вам, что она — опиум для народа?
— Заказывают обедни во весь мах. Солдатки каждую обедню за здравие мужей последние копейки тратят.
— Несомненные предрассудки темных масс.
— Почти что так. Помолчали.
— И бабам равенствие вышло, говорят? — спросил Егор Ярунин с учтивой обходительностью.
— Абсолютная гарантия.
— Ну, если равенствие бабе, пусть она тогда идет на фронт.
— А если это самое есть не что иное, как враждебная нам пропаганда…
— Вот оно, паря, как?
— Факт. Трудящаяся женщина — тот же товарищ.
— Ну-ну! Стало быть, так. Прошу прощения.
— Прощение — лабуда. Подковывайся политически.
Пришел и Севастьян, семидесятилетний старик, здоровый и крепкий как дуб, высокий как колокольня, он двадцать пять лет прослужил в гренадерах и был георгиевский кавалер. Из рук белого генерала Скобелева получил награду за битву с турками на Шипке, чем безмерно гордился и о чем рассказывал всем весьма охотно. Он пришел на этот раз в новом мундире с медалью. Остановился у притолоки, согнувшись, чтобы не удариться головой о потолок, и спросил:
— Могу поинтересоваться, — спросил он, — а честь солдаты отдают начальству али как?
Митя поглядел на него с сожалением:
— Честь? Кукольная комедия. Отменена вне службы.
Георгиевский кавалер понурил голову.
— Не так тяжело это снести, товарищи, — заговорил Митя, — как тяжело, что старое не искореняется.
— Виноват, — сказал георгиевский кавалер, — выходит, вы нарушили солдатскую присягу… священный долг?
— Долг — это теперь иначе понимается. Долг солдата — блюсти равенство и свободу.
— А разве равенство разрешено начальством?
— Если будешь ждать начальство, когда оно скажет, что все равны, то ты, ожидая, десять раз подохнешь.
Старый служака загородил медаль.
— В настоящее время много солдат сидят за неотдание чести. Но это все только цветики. Ягодки впереди. Видать, вы ничего не слышали о перевороте?
— Слухи есть, но трудно им верить. Чтобы сложил корону сам государь-ампиратор…
— Николай Кровавый, — поправил солдат.
— Ну, министрам куда ни шло, могли дать по шапке, и стоит, проворовались, наверно, сукины дети. Но царя? Голову ведь это с себя снять. Без царя располземся, как слепые котята без матки. Да уж куда тут нам без царя? Да что уж?! Вся жизнь в разделку пойдет. Подумать — так страшно.
— А факт, дедка. Слетел Николка, честное мое слово. От нас это тоже скрывали. Дескать, царь уехал на отдых и за него оставлен Михаил. А нам зачем он? Хрен редьки не слаще. Все мы, солдаты, проникнутые чувством свободы, не могли быть хладнокровными и одним разом прекратили провокаторскую работу окопного офицерства: мы послали своего делегата в Петербург. Все моментально разъяснилось. Да, деспот свержен. Буржуи нас дурачили. Все разъяснил Ленин…
— Бунт? — промолвил старик тихо.
— Революция, — отчеканил солдат твердо. — Вся Россия на ножах.
Выйдя из избы, бабушка Катерина пояснила собравшимся:
— Ну, бабы, антихрист пришел. Вот его первый посланник. Обличив убогого, а душа сатаны. Вот тебе и «конь бледный», и «всадник» — смерть. Приготовьтесь к страшному суду…
А старик Севастьян заказал себе дубовый гроб, заказал сорокоуст и приготовился взять с собою на тот свет все регалии.