— Мужики! Товарищи члены бедного комитета. Это что же такое — идти человека обыскивать? Это хуже царского режима. Обыскивала только полиция. Это же пахнет грабежом, уголовщиной… Прошу вас, не конфузьте советскую власть… Товарищи! Я заплачу… Только не надо обыска. Для порядочного человека это позор. Товарищи! Не слушайте Ошкурова… Он делает неверный шаг — называется он произволом. Советская власть стоит на страже порядка… Я знаю, я сам газеты читаю…
Голос его выражает недоумение, потому что все смеются и выходят в сени. Решение единогласно уже принято. Он выходит вслед за всеми и в сенях кричит протяжно:
— Караул! Караул! Грабят!
Никто не обращает на него внимания. А на улице его окружают со всех сторон. Он идет вдоль села, среди комитетчиков, и громко протяжно повторяет:
— Караул! Помогите!
Мужики и бабы выбегают на улицу, но, видя комитетчиков, понимают, в чем дело, и удаляются обратно. Ребятишки с гиканьем бегут за толпой и со смехом повторяют вслед за Онисимом:
— Караул! Караул! Караул!
У крыльца встречает нас старуха Онисима.
— Отец, — кричит она, — отдай деньги! Пущай псы пользуются даровщиной. Я не пущу их на порог, вражескую силу. Не пущу!
Она бросает ему холщовый кошель, туго набитый керенками. Онисим перебрасывает этот кошель Якову.
— Я недаром народ булгачил, — говорит Яков. — Мы должны факт установить, проверить твою платежеспособность. И ежели достатка у тебя не так много, нам твоих денег не надо, мы тогда ходатайствовать будем перед советской властью о сложении с тебя несправедливой контрибуции.
— Возьмите, все возьмите! — кричит Онисим, стоя у раскрытых ворот дома. — Только не оскверняйте мое жилье.
— Нет, раз навсегда проверить надо, — говорит Яков, и комитетчики рассеиваются по двору.
Они заглядывают в конюшню, спускаются в погреб, осматривают амбар. И вот на двор выкатывается кадка с солониной, найденная в соломе, тюки овчин, кипы шерсти.
— Государство без хлеба сидит, — говорит Яков, — рабочий картофельной шелухой кормится. Красноармеец, может быть, не поевши в окопе лег, в лохмотьях в окоп лег, а гады все еще шипят, гады свинину жрут. Гады шерсть и овчины прячут…
Он отправляет овчины и шерсть в волпродком, а солонину делит по бедноте. У ворот выстраивается очередь. Около Якова хлопочет Филипп Смагин. Он тихо и настоятельно сует ему пачку денег. Яков пересчитывает деньги и отдает их обратно.
— На тебя штраф за упорство наложил я. Три пуда соли, три пуда пшеницы! Где соль? Где пшеница?
— Яков Иваныч, побойся бога, какая у меня соль… Какая пшеница?!
Яков отдаляется от него. А через полчаса Филипп Смагин привозит соль и пшеницу.
— Проверим платежеспособность, — говорит Яков тихо, — ребята, проверим его платежеспособность. Люди щепотьями соль считают, а у него кули, у него сусеки пшеницы…
Через полчаса, после раздачи солонины, комитетчики двигаются к дому Филиппа Смагина. А вечером я сижу в канцелярии и пишу бумагу в волкомбед.
«Было приступлено к осмотру имущества Филиппа Смагина и найдены нижеследующие вещи, которые и препровождаем при сем: зеркал малого размера — сорок одна штука; цепочки нового золота — две штуки; перчаток — сорок пар; семь тулупов и две большие дохи; дамских поясов — сто штук; мячей — восемьдесят штук; кружев — шесть мест; лампы «молния» — двадцать четыре штуки; 10 кулей соли и сто кусков черного сатину. Все это Смагин приспособил для спекуляции, в чем и расписуемся. Нижеозначенные вещи подлежат рассмотрению самого сельского комитета бедноты для нуждающихся: сапог кожаных — две пары; тулупов на овчине — одна штука; чесанок с калошами — две пары; валяные сапоги — одна пара…»
ВАСЯ ДОЛГИЙ
«Кого ты больше любишь, — спросил я знакомого большевика, — брата ли своего, или друга?» — «Не полюблю я брата своего до тех пор, — ответил мой знакомый, — пока он не сделается моим другом…»
Я не знаю, что может быть радостнее и плодотворнее удачной дружбы для молодого человека. Истинный друг — вторая наша совесть. Она укрепляет ум, шлифует сердце, апробирует характер. Недаром же сказано в русской пословице, что «сноп без перевясла — солома».