они, поджидавшие Глину за плетнем, за углами домов, набросились на удальца все сразу и начали поражать его кто чем: кто железной лопатой, кто топором, кто хлебным ножом, кто гирей… Глина песню не успел допеть…
После этого случая сарадонские парни пригрозили:
— За одну эту голову пятью головами поплатитесь.
И вот события принимали все более грозное развитие. Наши парни теперь боялись ездить на базар, опасались купаться в реке и ходить в лес за грибами. В праздник выйдем на луг и смотрим, как полчища двигаются в горы и останавливаются в ольшанике на другом берегу Печеси. Так и стоим целый день. Жара, купаться хочется, а раздеваться та и другая сторона боится — в воде побьют камнями. И сама вражда утратила форму открытых схваток, где ратоборствовали сила и храбрость. Теперь уже не сходились на мосту, а норовили причинить вред врагу коварной «партизанщиной». Пойдет сарадонский парень один на мельницу рожь молотить, его наши поймают и наставят ему «фонарей» под глазами. После этого на базаре из-за угла уже нашего парня хватят гирей. Мелкая злоба и трусливые увертки стали теперь руководить нашими поступками. Особенно это сказывалось на «междусельской гулянке» на Девичьей Канаве. Так называлась опушка бора подле реки — живописнейшие место, какое я знавал в детстве. Туда сходилась молодежь по праздникам не меньше, как с десяти ближних солений. И вот, бывало, сарадонские гурьбой стоят на одном конце Канавы, а наши — на другом. А если кто из смельчаков пройти с девушками рискнет, так в него или старым грибом бросят и костюм выпачкают, или загонят его в болото и заставят барахтаться в тине, а потом хохочут целый день. В такой как раз момент опять выплыл на поверхность событий давно заклейменный всеми и забытый Вася и вдруг заявил о себе. Но как заявил! Вот с этого момента и начинается наша дружба. Расскажу обстоятельнее.
В праздник Преображения, когда старики разговляются яблоками, я шел на Девичью Канаву, нарядившись с таким расчетом, чтобы всякий мог подумать и сказать: «Он уже женишится…» Я шел в желтой, как купава, косоворотке со старшего брата. Она была мне длинна, широка, при быстрой ходьбе вздувалась пузырем за спиной, — я это знал, на людях ходил тише и все время за подол одергивался. Рубаха моя была подпоясана модным для того времени цветным поясом с кисточками, вымененными матерью за десяток яиц у оранской монашки. Монашки эти были старательные мастерицы, и никакие времена не могли стереть на поясе вышитых пунцовой пряжей славянских слов: «Храни тебя господь отныне и вовеки…»
Я шел березовой рощей осенним ясным и теплым днем, одним из тех дней, которые удаются на славу и исторгают восклицание у мужиков, греющихся на завалинке: «Золотая погодушка!» Робкий ветер чуть-чуть ворошил верхушки берез, и стояло в лесу то неясное бормотанье, которое и сейчас, ежели я его вспоминаю, как давняя, но близкая песня хватает меня за сердце. Посильнее дрожали беспокойные листья тонкоствольных осин. Я шел по траве, редкой и тонкой, местами залитой потоками яркого света, золотые опавшие листья кое-где путались в ней. Где березы были чаще и выше, трава там редела, а потом и вовсе пропадала, уступая свое место влажному настилу из прошлогодних прелых листьев. Тут обильно водились нежные сыроежки, бледно-сиреневого цвета, которых набирал я каждое лето целую кадку для соления, и особенно много росло груздей с бархатистой бахромой по краям и белизны совершенно удивительной. Но для груздей надо было знать «местечки», а находил их не каждый. Я любил этот участок рощи: он заключал в себе что-то волшебное. Идешь им, стволы длинные и без сучьев, белые, как молодой снег, но без блеску, идешь — точно среди гигантского частокола, о котором знаешь по маминой сказке, и только наверху, высоко, сплошной покров из зеленых крон, заслоняющий солнце… идешь в тесном месте, а просторно… Чудеса! И зелень здесь до глубокой осени бывает яркая, молодая, деревья начинают золотиться с опушки, а внутри рощи только кое-где развеваются листочки по вязкому и сырому грунту, но выйдешь на полянку, на которой деревьям просторней, да встретишь молодую березку, всю красную, вспыхивающую на солнце, когда лучи его пробиваются сквозь сетку мелких веток, — так потом, ежели увидишь такую березку во сне — не успокоишься целый день. Ах, как проходят времена! Точно сейчас вижу себя в окружении этого леса, которым шел я тогда на Девичью Канаву. Сквозь редкоствольный край рощи я наблюдал гуляющих парней на опушке, — они лениво обнимали на ходу своих возлюбленных, некоторые торопились и шли напрямки по желтому жнивью, на котором мужики, ездившие на мельницы, успели проторить дорогу. Над зеленой шапкой леса летел и каркал ворон. А в долу, за сосновым бором, разливались медные всхлипы тальянок, и девичьи голоса сплетались с ними и вспыхивали задорным огнем молодости.