Сына это всего больше бесило: как это фамильные вещи да продавать? На них княжеские гербы?! А она с ним деньгами от продажи не делилась. Пришла пора, он кормиться стал на кухне, у кухарки, у лакеев клянчил. А вечером подойдет к окну матери и кричит: такая-сякая, слова подбирает, что забористее: «Ну, пошли меня с сумой, старая ведьма… ну, единственного своего сына упеки… Князя Чегодаева… отпрыска древнего дворянского рода, по происхождению от славного татарского князя Чегодая… И записанного в родовой книге губерний Московской и Нижегородской…»
А она из окна в ответ: «Наплевала я на ваш род Чегодая. У меня хоть род победнее, да зато повиднее. Моя мать была фрейлиной двора его императорского величества… Она с царицей в одних покоях живала».
«Зато ты нищенкой была, — пуще кричит сын. — Тебя папка бесприданницей взял, облагодетельствовал. Твои предки у моего папы псарями служили. Так возьми и упеки последнего потомка князя Чегодая…»
«И упеку, — кричала она. — Возьму и упеку», — и приказывала нам его забрать. А он стоит и палит из револьвера, взять его не думай. И так каждый день у них содом. Вся прислуга вконец измоталась: кто завтра будет хозяин, на чью сторону становиться. Черт ногу сломит. Стало два лагеря: один с барыней, другой с барином, но все-таки у того пока шиш в кармане, а у этой — капитал, так больше к ней тянулись. А он чисто босяк стал. Ни денег, ни еду мать не дает, так он замки с погребов сшибает, тащит снедь, ему и горя мало. Мать пошлет за урядником, а урядник к сыну же присосался, лакают вдвоем. «Разбойничья власть, — говорит барыня, — разбойничьи и порядки».
А сынок ходит, морда одулась, глаза мутные — форменный каторжник. Встретил меня в парке, задержал: «Вот что, Ферапонт, ты знаешь, где у барыни духовная?» — «Я не знаю, барин, что такое духовная». — «А это, говорит, на тот случай, если человек скоро умрет, он родным бумажку заготовляет, завещание, значит. Так вот, да будет тебе известно, у матери есть эта духовная. Она наследства меня лишает и половину его дураку барону хочет отдать, а половину сплетницам этим, монашкам Дивеевского монастыря. Но ты сам знаешь, что я единственный законный наследник имений. И вот представь, скоро она ноги протянет и все княжеское добро достанется этим черным ханжам и скоту барону Жомини. А ведь я князь — потомок Чегодая. Наша фамилия занесена в бархатную книгу знатных княжеских родов России. Мой род ведется по другой линии от Рюриковичей. Я имею больше прав на престол, чем даже Николай Второй, хотя я на престол и не претендую. Подумай, если мать выжила из ума и решила пресечь наш род, то это ее тягчайшее преступление. Она большевичка. А большевики надругаются над благородной костью и изведут ее корень. Поэтому для спасения нашего благородного рода, которому ты служил пятьдесят лет верой и правдой, иди и выкради ларец, в котором хранится эта злосчастная бумага. Это тебе зачтется, в большую заслугу зачтется. Когда вернется государь, то я ему скажу: «Вот Ферапонт — настоящий твой слуга, он спас от разорения знатного князя Чегодаева». И государь-император даст тебе денег столько, сколько твоей душе угодно». У меня даже руки-ноги затряслись от таких реляций. Боюсь — страсть, но перечу: «Барин, батюшка, где это мне, старому дураку, знать такие барские секреты». — «Хочешь жить — скажи, где ларец барыни, а не хочешь — будешь здесь в парке под прелой листвой гнить». Стою, и всего меня бьет, точно во мне черная немочь. Конечно, как я при барыне двадцать лет слугой ее состоял после барина, то не было от меня у нее никакой тайны. Тот ларец, верно, был, но о том только я знал да она. Он лежал в потайном месте, в стене, а ключ у барыни висел на подвязке. А в ларце, в нем, конечно, все состояние барыни, ну, там бриллианты, кольца, серьги, брошки, всякие ожерелья, — все это золотое. Она ведь рассудительная, думала: вот революция затянется, убегу с этим добром за границу, к мил-дружку. Решаю, как мне быть при этом? Сказать про ларец, так выходит, какой же я слуга. А не сказать — ложись живым в могилу. А он горяч был и неистов — страх! Ему застрелить ничего не стоило. Один раз с артисткой ехал, а конь его (он стоил пять тысяч), орловский чистокровок, потянулся мордой и бархатное платье артистки обслюнявил. Барин тут же револьвер к уху коня — и коня ухлопал. Рухнул под ним красавец конь, вся дворня взвыла. А он ничего: «Это тебе, подлецу, наука, умей быть деликатным с благовоспитанными дамами». Это у них в роду первое дело — смертная расправа. Отец собаками затравил столько простого народу — не перечесть, и все с рук сходило. Сам губернатор — приятель был. Да, братцы, нагляделся я, сильнее денег только бог. Но все-таки опять я рискнул поперечить: «Не знаю, где ларец, барин, хоть убей… не знаю». — «Ну, убивать рано, говорит. Убить я всегда успею. А ты иди и узнай. Точно узнай, где ларец. Но если, упаси боже, выдашь мой секрет мамаше, застрелю на месте, как паршивую собаку». Извелся я весь в эти два-три дня, надо прямо сказать. А он каждый момент ловил меня и пытал вопросом: «Ну, узнал, старик?» И на карман показывает, где револьвер. Сохну, сну лишился, еда в рот нейдет. И вижу, между прочим, Карл Иваныч все с ним да с ним, значит, переметнулся, дьявол, чует кошка…