И вот вместе поймали меня в нужнике: «Зажился, старый пес. Пора признаваться, где ларец, или сейчас же камень на шею да в сточную яму бултых…» Тут я и сплоховал, признался: находится, мол, ларец там-то и там-то, в очень потайном месте, но достать его никак нельзя, ключ у барыни на подвязке… «А ты, говорят, сними его с подвязки-то ночью, и делу конец». Меня даже в холодный пот ударило, и пошел по коже мороз. Зубы стучат, отказаться от злодейства хочу, а говорю со страху противное: «Как же это мне сделать, коли в той комнате у нее или барон ночует, или монашки торчат?» «А ты, говорят, не бойся, барон за нас, только ключ нам достань…» А меня всего бьет, как в лихорадке: и меня убьет, и ее убьет, думаю. А он, словно мысли мои читает, говорит: «Ты не бойся, мы убивать ее не будем, на нее пули жалко. Я, говорит, там в доме верного человека имею… барон, говорит, мне принесет ларец, вот только ключ достать». Туда-сюда, целую ночь меня пытали, вся душа изболелась, я и согласись. Ночью подкрался, когда она спьяна лежала, да ключик у ней с подвязки и отрезал и ларец достал. Принес его, а они с Карлом Иванычем открыли его, сперва бумагу посмотрели: «Так и есть, хотела меня такая-этакая по миру пустить. А поделено наследство даже не на две, а на три части: барону, монастырю и стервецу Альфонцу». Смеются и из ларца все ее золотое приданое начисто выгребают. Меня страх забрал: «Что вы делаете? Да ведь это форменный грабеж. Так только бандиты поступают», — даже заплакал. «А ты, Ферапонт, — и принялись утешать, — понять должен, что сейчас нам эти золотые безделушки позарез нужны. Царя выручать, порядок в стране устанавливать. Видишь, хаос везде. Адмирал Колчак не сегодня-завтра будет здесь. А она понять этого не хочет. Сидит на золоте, как клушка на яйцах. Сидит и Россию просидит. Россия гибнет, а ей и горя мало». Словом, той же ночью ключ я привязал опять к подвязке и водворил ларец на прежние место.
Утром барыня проснулась и — точно сердце ее чуяло — хвать за подвязку. А ключ-то подвязан к другой подвязке. Она как закричит: «Ларец мой, ларец!» — бросилась туда к потайному месту, а оно не заперто, и в ларце пусто. Тут она сразу и упала. Когда пришла в себя, говорит: «Я — погибла. Ведь это все, что у меня осталось. И о загранице нечего думать. Где барон?» — «Его нету». — «Где молодой барин?» — «Уехал». — «Позвать Карла Иваныча». — «Он вместе с ними отбыл». — «Так я и знала, говорит, что они все против меня сговорились. Один ты, Ферапонт, у меня верный слуга. Думала, хоть у барона совесть есть, отогрела змею на груди». — «Это точно, — говорю, а у самого ноги трясутся, — подлинно змея». И с той поры барыню точно подменили. Мужского полу ей на дух не надо. На уме одно, как бы усадьбу не подожгли, как бы не ограбили, как бы не убили окрестные жители. Напустила целый дом приживалок, беглых барынь, калечек, монашек. Ворота усадьбы стали всегда на запоре. Боялась в лес ходить, даже на речку, даже в парк. В доме коридоров боялась. «Заговорщики, говорит, они всегда в темных местах прячутся». А мужики каждую ночь валили лес, от этого она спать не могла. Удары топора ее лишили сна и покоя. Сидит в спальне, шторы опущены, окна ставнями прикрыты, прислушивается к острому тяпанью топора и вся дрожит и твердит, как малое дите: «Пусть рубят, пусть растаскивают, только бы меня не зарубили. У них, у бунтовщиков-мужиков, со времен Разина да Пугачева топор в ходу». Подошла пора, деньги все прожили, вещи промотали, прислуга стала разбегаться. Но барыня сильно стала верить — вот сибирский адмирал придет и все станет по-старому. Целыми днями карты раскладывает с монашками и горюет: «Ах, зачем я, дура, за белого генерала замуж не вышла! Жили бы за границей, при порядочном правительстве». Все велела посылать в Париж телеграммы, умоляла друга ее спасти. Да на почте не принимали, смеялись. Чтобы ее не огорчать, мы говорили — телеграммы отосланы. И ведь верила. Каждое утро спрашивает: «Ферапонт, из Парижа ничего нету?» — «Нет, барыня, нету, но по всему заметно, заготовляют ответ». Так она целыми днями на дорогу глядела, не идут ли с почты, не несут ли ей телеграммы. Совсем глупенькой стала. А тут не только до Парижа, но и до губернии письма не доходили, на цигарки раскуривали.