«Ах, тогда другое дело, вопрос исчерпан. Когда сам государь стал мучеником, так нам ли думать о собственной шкуре. Теперь я во всем признаюсь. Действительно, у меня сын есть, и он был вчера, уехал к адмиралу. И важные документы мне оставил. Сейчас вы их получите в самом натуральном виде. И уж делайте с этими документами, что вам заблагорассудится. И если доведется с сыном встретиться, можете об этом документе ему сказать». Она пошла в спальню, а мы стали ее ждать. Может, минуты две али три мы ждали, а мне показалось — вечность. Вдруг — выстрел. Тут мы вбежали и увидели: на кровати, прислонясь головой к ковру, умирает барыня. Струйка крови течет по виску. Вот так документ она нам оставила.
Рассказ этот я слышал много раз и всегда с вариантами. Но неизменным в нем оставалось одно: рассказчик считал себя перед барыней как бы виноватым. Осмысляя психологию сервилизма, я понял потом, что в ней всегда налицо подобострастие испуга перед тем, кто их мучитель.
Он всегда заканчивал рассказ словами:
— У нас барыня была добрая. Она плетей не употребляла и не истязала сама. А коли кто очень провинится, выдумывала барское наказание. Вот я однажды болонку у барыни забыл помыть, так всю дворню в два ряда выстроили, и я шел между ними, а каждый мне по разу в лицо плевал. А что плевок мне? От плевка нет никакой хвори… Хорошая у нас была барыня, добрая.
После в имении княгини открыты были деревенские курсы. Ферапонт взят был туда сторожем. И там он рассказывал эту историю. Только никто ему не верил. Не могло, дескать, этого быть, чтобы какая-то там разложившаяся дворянка, тем более разжиревшая княгиня, из-за одной только амбиции вот так взяла да и застрелилась.
БЛИЖНИЙ ТЫЛ
…в восстаниях, которые начали уже волной обходить земледельческую Россию, ясно виден общий план, и этот план ясно связан с военным планом белогвардейцев, решивших на март общее наступление и организацию ряда восстаний.
— Вот что, Сеня, — сказал мне Яков, пряча в карман новенький наган, — все члены партии вооружены теперь — такое постановление губкома. Вот и я с этой штукой должен ходить. Время приспело, ой-ой, грозное: или мы, или нас. Колчак под Чистополем. Думает взять Казань и Самару. Наша губерния — ближайший тыл.
— Все это известно, я только что резолюцию губкома читал, напечатанную в «Коммуне».
Яков присел на пол против горящей печки на излюбленном своем месте и закурил.
— Вот и над нашей Волгой появился стервятник Колчак. Меньшевики и те убежали от него. Стало быть, не сладок адмирал. Если бы рабочие Екатеринбурга не прикокошили Николая, ехал бы он сейчас на колеснице, а вприпрыжку за ним адмирал: «Ваше величество, а, ваше величество, а что здесь без вас было!» Во сне приснится, так испуг прошибет.
Яков Иваныч улыбнулся и окутал себя облаком дыма.
— А может быть, сейчас на этой колеснице, запряженной Колчаком, сидит какое-нибудь исчадие из дома Романовых. Плодлив был род, вроде плесени. Для нас эта затея генерала еще тем страшна, что она как раз накануне вскрытия Волги и начала навигации. Он хочет перерезать реку и поморить нас голодом… и мытьем и катаньем, и шестом и пестом донимает адмирал. Вот… понял ли, как это опасно?
— Как не понять?
— Тут вот и с нас — активистов — спрос большой. Дисциплину блюди, середняка не задевай, с бюрократом борись. Беззаконий и обид не чини.
Но успел он это выговорить, как вошел хозяин дома Крупнов.
— Яков Иваныч, — сказал он, — помещение ослободить надо. Комитеты теперь прошли, стал ты председателем, вроде как старостой, все мы перед советской властью, стало быть, одинаковы и тяготы несем одни. Ослободи помещение… Мне зазорно.
Яков поглядел на него и улыбнулся.
— Комитеты прошли, — сказал он, — но тактика к богатею осталась прежней. Помещение мы тебе освободим, дай только воде слить. Перенесем канцелярию сельсовета в пустой дом. Так и быть — ширься.
Хозяин ушел, окинув нас неприветливым взглядом.
— И он читал резолюцию, — сказал Яков, — видишь, каким голосом заговорил… только та резолюция предостерегает против злоупотреблений в отношении трудового крестьянина. А он туда же — гусь лапчатый.
Я догадывался, что Яков кое-что от меня скрывал. По его хлопотам, по его озабоченному виду я судил, сколь действительно тревожные наступили времена. Каждый день он ездил в волость и, возвращаясь оттуда, долго беседовал с активистами села, причем — с каждым отдельно, и заставлял меня читать «вести с восточного фронта».