Все говорило об опасностях войны, о тревогах и переменах. «Колчак вовсе рядом» — эта фраза, помню, отстраняла от нас все иные помыслы. А каких только не было слухов! Дезертиры утверждали, что адмирал всего в нескольких верстах от волости и сопротивляться ему смешно. Старухи распространяли молву, что Агафьюшка слышала своими ушами голос господа: «Объяви народу — через три недели после пасхи начало светопреставления. Пусть отложат все заботы и попечения и готовятся предстать пред очи мои, примутся за добрые дела и вспомянут дом господень». По деревням с быстротой необычайной стали распространяться «божьи грамоты», обычные в таких случаях, вроде «снов богородицы». В этих «снах» неграмотным языком полуписарского, полуцерковного склада сообщалось об «откровениях богородицы», ниспосланных во сне «праведной отроковице», обязательно из какой-нибудь отдаленной губернии. Там сокрушалась богородица о «нечестии, пришедшем в мир», предостерегала от «козней лукавого», имеющего знак серпа и молота, и указывала пути «достойным» — известные пути, ведущие все к тем же папертям церкви. В конце этих грамот особой припиской «добрые люди» предостерегали верующих от опасности попасться «в сонмище нечестивых» и давали наказ: переписав, пересылать бумагу дальше. Такие бумаги обходили тогда целые губернии и даже пересылались, вероятно, за ее пределы. Вообще, церковники при всяких неудачах, на фронтах ли, в тылу ли, непременно оживлялись. На этот раз в самой волости развернулась кампания по собиранию подписей за попа, взятого в тыловое ополчение. Просвирня собирала у себя баб и шепталась с ними. Это ее речи пересказывали на мирском ключе: «Идет рать, гроза грозная подымается, все земли на нас… а все за то, что царя убили… Придет белый генерал, первым делом коммунистов пытать станет, оттого их всех на фронт и отправляют, все равно им смерть. Потерпите, православные, потерпите малость, последние дни безбожие царит».
Смагин на завалинке говорил соседям:
— Не сносить большевикам буйной головы. Колчак, — о, тугонек этот орешек им дался!
Однажды вечером Яков вызвал всех подозрительных сельчан в Совет.
— Не страшно щуке море, а нам — кровавый бой, — сказал он. — Угроз ваших мы не боимся, а ласка ваша нам не нужна. Сидели бы смирно.
Кулаки стояли молча вдоль стены.
— Кто много грозит, тот мало вредит, — ответил Крупнов.
— Последний мой сказ: не дышите. Дыхание ваше услышу, посажу вас всех в амбар — и дело с концом. Дни пришли тяжкие.
— Сидим, как мыши в коробке, — ответили кулаки, — нос боимся высунуть на волю, а ты укоряешь нас непокорством. Побойся бога, Яков Иваныч.
Кулаки тушили огни раньше всех, опасались собираться на завалинках, перестали открыто долгоязычничать и смутьянить. Зато каждый день попадались на селе беглые монашки, которые тревожили народ, сея беспокойные вести про то, что Петроград пал, что Колчак в соседнем селе, что уже распущены везде Советы. Долгоязычные нищенки оповещали мужиков о кулацких мятежах, возобновившихся в соседних районах, а отъезд коммунистов на фронт истолковывали как бегство «от народного гнева». Яков велел эту «нищую братию» забирать и сажать в холодный амбар. И так как документов у них не было, а везти их в волость было нельзя по случаю весенней распутицы (сам Яков ездил только верхом на лошади), то продержать этих нищих в амбаре пришлось очень долго.
Со слухами бороться вообще было очень трудно. Они ползли со всех сторон. Подсядешь, бывало, к бабам на завалинку и слышишь разговор:
— У Варвары внук, что работает в губпродкоме, письмо прислал. Он ездил в Воронеж и пишет, что в монастыре, где покоились мощи святого Митрофания, большевики в карты играли и курили. Вдруг в алтаре показался сам Митрофаний; грозит клюкою бесчинникам, чтобы не дымили, божьих ликов не коптили. Ио большевики стали в него стрелять, и тут-то совершилось чудо: пули отскочили от святителя и убили пять большевиков. После того все приходящие в монастырь с усердием к богу — исцелялись. Слепые прозрели, немые заговорили, а безногие обрели силу ходить.
Я рассказал об этом Якову, а он мне ответил:
— По всей стране теперь темная сила зашевелилась, держи ухо востро. Вон и в Дымилове попы усопших царей поминают — и Александра Четвертого. В Дымилове, братец, завируха. Сегодня опять еду. Ждите меня из волости и днем и ночью дежурьте.
И Яков ничего мне больше не сказал и опять уехал, оставив неудовлетворенной мою пытливость.
Со стариком Цепиловым мы собрали вечером нашу рать в сельсовете и завели разговор о подспудных настроениях в деревне. Неутешительные узнали вести. Всякий, кто имел когда-то обиду на комитетчиков или на работников сельсовета, вспоминал ее теперь и вслух жаловался. Обижаться да жаловаться всегда найдутся причины. Как раз в это время для военных нужд только что была проведена мобилизация лошадей, и те домохозяева, которые лишились их, винили в том нас же. Взамен здоровых лошадей им выдавали раненых, изъезженных полковых коней, больных чесоткой, вылечить их было трудно, и это вызывало ропот. Иногда хозяева убивали этих лошадей, сдирали с них шкуру, выделывали из нее ремни, а мясо отвозили в город. Нападали на сельсоветчиков и те, кто не имел к весне семян, а нам семян тоже взять было негде. Притом же фонды овса один член волисполкома запродал спекулянтам, а деньги прикарманил, и хотя был пойман с поличным, но дал долгоязычным повод мутить население: «Почему коммунисты до сих пор не выгонят из своей среды шкурников и жуликов? Так всю Россию расторгуют на сторону». Потом было проведено Наркомпродом отчуждение десятипроцентной нормы крупного скота и двадцатипроцентной — мелкого. Раздавались на улице голоса: «Когда этому конец придет?!» Недостаток дров, леса, обида на отдельные недочеты сельсовета — все это сплачивало строптивых. Недаром же ВЦИК издавал специальные решения о льготах середнякам и о бережном к ним отношении. Недаром же были посланы по губернии специальные ревизоры по проверке отношения местной власти к середнякам. Прифронтовые настроения сказывались во всем.