Так, за разговором, сидели мы час, сидели два. Спать никому не хотелось. Постепенно в избу набралось столько народу, что лавки оказались заняты, и люди стали рассаживаться на полу. Махорочный дым застилал глаза. Тревожное настроение охватило всех, разговор вертелся все около ближайших судеб страны да наступления Колчака. Мужиков занимало, главным образом, то обстоятельство, отомстят нам за смерть русского царя «прочие правители» или «так оставят». Вдруг дверь отворилась, и в канцелярию ночные сторожа втолкнули маленького человечка, никому не знакомого. Все сразу притихли и насторожились. Человечек одет был под городского обывателя из трудовых масс. Крепкие башмаки на ногах, потертое пальто и картуз из кастора старых времен. На подожке, поднятом на плечо, у него болтался узелок, очень крепко завязанный. Глазенки пришельца шустро бегали по мужичьим фигурам, в них горел огонек любопытства. Человечек стоял у порога, не имея сил шевельнуться от тесноты или дальше продвинуться.
— У огородов, стало быть, поймали, — сказал сторож. — Идем мы проулком, колотушки повесили на рукава и курим. И слышим, точно бы кто-то по-за плетнем крадется. «Стой!» — кричим. А он бежать к усаду старосты церковного. Ну, тут мы его и настигли.
Тишина стояла, как говорится, гробовая. Старик Цепилов, который считал себя здесь самым старшим по положению, решил вести дознание.
— Куда бредешь, мил человек, и для какой надобности?
— По личному делу, — ответил тот бойко, как начетчик, — по личному делу, дед.
— Чем промышлять изволите?
— Человек без определенных занятий. А кормлюсь божьим именем.
— Божьим именем? А зачем крадешься по ночам вдоль плетней, как тать? Добрые люди днем ходить не боятся.
— Дети боятся темноты, а взрослые — света, кормилец. И так надо сказать: лучше бояться, чем не бояться.
— Это как же понимать прикажете?
— А понимать это надо так. Без хозяина дом сирота и всяк в нем на́больший. Всякому при этом робко, сегодня один на́больший, а завтра другой. И домочадцы при этом, как горох при дороге: кто пройдет, тот и сорвет. А жаловаться некому.
— А что в миру слышно, прохожий человек? Что дальше будет? Говорят, самый грозный генерал идет? — спросил вдруг кто-то из угла.
— А чему быть, того не миновать. — продолжал он, ободренный серьезным и пугливым вопросом. — Роды приходят, роды уходят, а земля пребывает во веки. Да, идет генерал, а с ним и Франция, и англицкий король, и вся японская страна. Страшно, детушки. В поле — две воли, а кому бог поможет? Знать нам не дано. Их, псов окаянных — иноземных генералов, ни шестом, ни пестом, их тьма-темь, стрелять, так пуль не хватит.
Тишина тяжелых раздумий придавила всех. Молчание становилось непереносимым. Старик Цепилов внимательно разглядывал прохожего и вдруг крикнул:
— Постой, мил человек. Ты не дымиловский ли пономарь будешь?
— И пономарь, и владыка на нашей земле равны, — ответил тот уклончиво. — Из одной доски икона и лопата.
— Ах, парень, про тебя идет молва, молва нерадошная. Должны мы твоим имуществом поинтересоваться, — сказал Цепилов и стал развязывать узелок чужака.