— Колчак-то того… знаешь ли?
Яков поднял на меня серьезный взгляд, в котором отразилась тревога. Он взял газету, повертел в руках и, не зная, где найти про Колчака, положил ее на ступеньку.
— Колчак, имей в виду, разбит наголову, — начал я прерывающимся голосом. — Под Оренбургом потерял он все полки, пулеметы и орудия, лошадей и генералов. Взято в плен белых полторы тысячи. Шестьсот человек штыками сброшено в реку… Командующий двадцать первого полка утонул… полностью истреблен отряд Дутова…
— Погоди, — сказал он, — надо это услышать в полной форме… Читай каждое слово отдельно.
Я прочитал ему из газеты информацию «Красный фронт». Она начиналась перечислением того, кто под Оренбургом отличился. Например, командир Орского полка, перебив белых у пулемета, забрал его и притащил на спине, ошпарив спину…
— Постой, — сказал Яков, переводя дыхание и не имея сил зараз выпить чашу радости, — ты на этом месте остановись… передохнем, а потом уж дочитаем… Эх, голова! — он поглядел на газету. — Заметка-то маленькая?
— Маленькая, — сказал я, — и дочитать осталось одну только строчку.
— Не говори, какая… оставь так, на загладку…
Он покрутил головой, и на его лице просияла улыбка.
— На спине принес пулемет… поглядеть бы, как он нес, одним глазом, право. И таких людей поработить хотят! Чудаки… Ну, как же можно такого человека поработить? Он зубами выест себе дорогу к свободе. Теперь, Сеня, читай последнюю строчку.
И я дочитал последнюю строчку. После того Яков перечитал ее еще раз уже сам.
— Теперь вели выпустить всех бегунов, — сказал он, — всех болтунов и смутьянов, сидящих в амбаре. Они нам не страшны. Отправь их гуртом в волость. Там разберутся.
И вот мы гнали с Васей Долгим этих бегунов, болтунов и смутьянов по селу к подводам, а ребятишки бежали за ними и пели про Колчака:
НОВОРОЖДЕННОЕ ПЛЕМЯ
Пусть бранятся —
Не печалься!
Пусть ругают —
Не тужи!
И платочком
Красным уши,
Чтоб не слушать,
Повяжи!
Этой весной поля покрылись заплатами пустошей — много осталось земли незасеянной. Беднота все семена съела; кроме того, не хватало у нее инвентаря и рабочих лошадей. Некоторые крестьяне сознательно посадили одну лишь картошку на усаде, говоря: «По продразверстке все равно урожай отберут». (В том сказалась их обида на ошибки местных властей и продотрядов, не всегда правильно облагавших население налогами.) Вот что помню: как ни старались мы раздобыть для маломощных семена и рабочий скот, все-таки яровое поле сильно поредело. Тогда подсчитывали задним числом пустоши и отсылали результаты в волость, чтобы учесть печальный факт при севе озимого. Я ходил по полю и записывал каждый кусок земли, поросший лебедой и бурьяном. Среди буйной зелени хлебов, в цветущем мае, они разрезали веселые поля мрачными бурыми полосами, представляя собой страшное и досадное зрелище. Я пробыл в поле целый день и под вечер задремал у дороги.
Проснулся я от каких-то заунывных звуков, наплывавших на меня из-за леса. Я прислушался и сразу догадался, что это были голоса, очень хорошо собранные в песне. Прямо на меня, мимо стены зеленеющей ржи, торопясь, шел кто-то: и нельзя было разобрать — юноша или девушка. Одет человек был в мужскую тужурку-кожанку, на голове — кепка, но я различил на нем юбку вместо брюк. Вскоре, когда он подошел ближе, я убедился, что это — девушка, молоденькая, с энергичным блеском глаз и стрижеными волосами. Должно быть, городская.
Когда она поравнялась со мной, я спросил:
— Откуда эти голоса?
— Это борнуковские хороводы.
— Не туда ли вы идете?
— Да, туда.
— Интересные картинки посмотрите. Хватают девок за подолы, непотребно выражаются и воют старинные песни. Ужасная отсталость.
— А вот это меня и интересует.
Она прислушалась внимательно. Девушки пели старинную песню: «Ой, Дунай мой, Дунай».
— Весьма было бы простительно тянуть эту песню при абсолютистском режиме, — сказала она. — А теперь, да еще в момент острейшего напряжения страны, эта песня не должна колебать воздух в социалистическом пространстве.