— Между прочим, — встревает Вася Долгий, — царей всегда глушили, как повествует история. Задушили Павла… Застрелили Александра, прозванного Освободителем. Теперь расчет пришел Николаю Кровавому… Не отвертится курва…
— Убивать никого нельзя. У всякого душа, она богом дана. И заповедь есть — не убий. Она, заповедь-то, господом преподана на горе Синае, на скрижалях, пророку Моисею.
— Ты вот на военной службе не был и болтаешь зря, — возражает Митя Костыль, — «Не убий», — это говорит поп. «Не убьешь — тебя убьют», — говорит офицер. Вот тут и сообразуйся. Богач бедного убьет — найдут оправдание, а бедняки богатого только тронь, сейчас же адвокаты определят, что это беззаконие…
— Вот таких, как ты, в пятом году вешали… И нынче вешать будут. Закон не пересилишь. Закон не аблакаты выдумали, а закон от бога.
— Говорят тебе, его аннулировали, божий закон.
— Божий закон никто не аннулирует, кроме самого творца. Он — вечен. По нему будут судить на страшном суде. Почитай-ка апокалипсис. Хотя ты, кроме политических прокламаций, ничего не читаешь, еретик. Погоди вот, тебя барин взгреет…
— Не взгреет барин, он и сам дрожит, как осиновый лист. Ежели уж до царя добрались, то барину тем более не поздоровится. Гучков подал в отставку. Есть слухи, что по шапке и Милюкова.
Семен Коряга, пчеловод, злой, длинный как жердь, заметил елейно:
— Вон пишут в газетах — в Киеве с трехцветными флагами ходят. Святая Русь подъемлет стяг. Сколько не крась Расею, она как пасхальное яичко: покрась его красненьким, а изнутре оно все беленькое…
И, помолчав, решает твердо:
— Социализм в крестьянской стране — утопия. Нам нужна крепкая власть.
— Кому это «нам»? — спрашивает Митя Костыль.
— Расее.
— Россия разная бывает.
— Вшивоеды, не понимаете, что нам нужны Дарданеллы. Братание с немцами пагубно… Анархия — вот наша пагуба.
— Анархия? Мы три года в окопах гнили. А ты здесь деньги наживал. Мошну растил…
Семен Коряга машет рукой, не хочет дальше спорить… Дымят махоркой сразу все. Егор Ярунин, батрак, заросший весь волосами, обремененный огромным семейством, в котором одни девки-перестарки, сокрушенно говорит:
— Третий год война молодых людей косит. И еще, может быть, тридцать три года будет косить. Так сказано в книге, «Черная магия» зовется… Но поглядишь, баб да девок уж очень много развелось на свете. Даже так много, что иной раз жалко их станет. И подумаешь: куда, думаешь, денется весь этот народ? И, кроме того, опять рождаются девочки. Мальчиков куда хошь можно определить, а девчонок куда?
— Свету конец, — говорит просвирня, — примета есть, курица петухом кричала. И уж если царей стали обижать, то господь этого людям не потерпит. Вот увидите, не потерпит… Покарает. Явит знамение.
— Отвяжись ты, ради бога, с царем, кобыла, — говорит беззлобно Егор Ярунин. — И про бога все говорят: «Да будь воля твоя», а когда будет моя? Вот где занозина.
— Яви, господи, чудеса, пошли свое совершение, — не унимается просвирня. — Перемена в святоотческом предании церкви противна. И ты, Егор, подержал бы язык за зубами, ибо сказано: «Да обесится жернов осельстий на вые его, да потонет в пучине морстей…» Это про тебя сказано, поганца. — Тяжело вздыхает: «Гробе мой, гробе, темный мой доме…».
Подошел Яков Ошкуров с журналом в руке.
— Новое наше правительство, министры-социалисты, как отцы родные, пекутся о нас, — говорит Семен Коряга и хитро смотрит на него.
— Защищал волк кобылу, оставил хвост да гриву. Пока народный защитник ряжку такую разъел, — Яков указывает на портрет Керенского во всю обложку журнала, — мы сами себе закон и защита.
Керенский с озабоченным лицом, бритым, опухшим. Он заложил за борт френча одну руку, другую за спину. Он в галифе, в коричневых крагах. Над черепом ровный ежик грязно-табачных волос…
Солдатки смотрят и морщатся. Одна из них тычет ему в лицо жирным, в земле, пальцем:
— У, толстомордый марафетчик… Устервился, идол. Мы мужей ждем, а он: «Вперед, до победного». Чтоб тебя разорвало!
Собирается народу все больше и больше. Уж завалинки не хватает, полегли на лугу перед избой, под раскидистым тополем… На околице заливается гармошка, пылят дорогу кони, их гонят в ночное…
Вечереет. Слышно хлопанье кнута.
Сосед, Василий Береза, весь как лунь седой, кряжистый, с железными руками, вечный хлебороб, тоскующий по добротному земельному наделу, говорит сам с собой:
— Сто программ, сто партий, и каждая коробы счастья сулит, поди-ко, разберись. Не подвох ли тут какой?.. Вот помитингуют, посудачат, а зад мужику, как в пятом году, лупцевать станут. И никто ничего толком не разъяснит. И в Питере одна только склока. Мы — народ темный, нас всякий обманет. Когда нам землю дадут? Когда ее, матушку, трудящему человеку передадут взаправду? Одни только посулы. Народ — вперед! Свободу — народу!» Сколько раз мы слышала. А как до точки дошло — постой-погоди, жди большого собрания. Вон Онисим Крупнов говорит, собранье-то это все рассудит… Держитесь за социалистов-люценеров. Михайла Иванович то же говорит. А Яшка Ошкуров за большевиков тянет… Митька тоже. Народ-то больно уж вы беспутный, голь перекатная… Как вам поверить?! К кому податься? К какому берегу причалить?