Боязливое ожидание воцарилось в классе. Не прекращая своей речи, Серафима подошла к окошку и занавесила его своим пиджаком. Народ отхлынул оттуда, и началась давка в другом месте.
Ребята, которым эта маленькая и смелая девушка очень понравилась, последовали ее примеру и, поскидав свои пиджаки, занавесили ими прочие окна. Тогда толпа на момент притихла, зато вслед за этим послышалась такая брань, за которую было очень стыдно перед девушкой, и у нас горели уши. Даже мы, тертые деревенские парни, тонко разбирающиеся во всех цветах и оттенках звенящего срамословия, не стерпели и опустили глаза да еще притворились: дескать, ничего не слышим. Но девушка не только не растерялась от того срамословия, но тут же заговорила о темных силах деревни, о жалком обиходе нашего молодежного быта. Она бросала слова жесткой правды, била нас ими в самое темя, не льстя и не оскорбляя. Она смотрела поверх наших голов, но хватала за самое сердце. Пальцы ее рук чуть-чуть вздрагивали, и в голосе было так много горячности, в выражении лица — правоты, в мыслях — честной брезгливости к мерзостям жизни, что нельзя было не покориться этой притягательной силе неподдельного убеждения.
— И вот, старшие наши товарищи крошат белых, отдают жизнь за нас, — говорила она, — а мы, помоложе, мажем ворота у девок или со старухами ходим по молебнам. Подумайте сами, что это значит. Неудивительно поэтому, что бандиты терроризируют население, старухи проповедуют конец света, девушки подглядывают под окнами да аукают, как только молодежь собралась для разумного дела, — вот как сейчас. Точно медведя привели или неслыханное что случилось. И единственный путь для обновления нашей жизни — создание коммунистического союза молодежи. Будет дело, будет радость, будет свет…
Вдруг дверь с шумом отворилась, и в помещение ввалились бабы с ухватами и кочергами в руках. Их вела просвирня Агнея, расторопная и не по летам крепкая, как дуб. Она поглядела в угол, где думала найти икону, чтобы демонстративно помолиться, но там вместо нее висел плакат с изображением красноармейца, люто сбивавшего с ног прикладом винтовки раскормленного буржуя в котелке. Она смачно плюнула на плакат и резко повернулась к Серафиме.
— Хороша, родимушка, — вскрикнула она голосом, полным укора. — Пресвятая богородица, ясный свет земной! Волосы стрижены, подол подобран, срамные речи на устах, блуд в сердце.
— Чего тебе надо, бабка?
— А вот поглядеть пришла, чем ты, девка, забавляешься с парнями при занавешенных окнах. На какую такую стезю ты их направляешь?
— Вовлекаю на стезю самую почтенную — в коммунистический союз.
— Вот оно что бабоньки! — сокрушенно воскликнула Агнея и сняла кочергу с плеча. — В союз безбожия их толкает, на стезю греха, прямой дорожкой в геенну огненную, где плач, и рыдание, и зубовный скрежет. Поднимайте-ка ухваты, родимые, да гоните всех бесенят прочь, чтобы избавить народ от греха.
Они ринулись на докладчицу, пытаясь загрести ее кочергой. Мы успели с Васей броситься вперед и отгородить столом Серафиму от баб. Бабы принялись исступленно колотить ухватами по нашим спинам, в истерическом бешенстве взвизгивая, шипя, выкрикивая назидательные слова, призывая в свидетели богородицу и весь сонм святых. Тот, кто был из нас робок, прижался в угол, а кто стыдился это делать, но в то же время не имел, чем обороняться, закрывал руками голову и, втянув ее в плечи, оставался на парте, предоставя спину в распоряжение разъяренных женщин. Доставалось всех больше мне да Васе — именно нас они считали исчадием ада и главными поставщиками новой заразы.
При каждом ударе внушительно приговаривали:
— Должен благодарить владычицу-матушку, Оранскую божью матерь, что вразумила нас поставить вас на путь… потому что суда божьего, пострелы, околицей не объедешь.
И, свирепея с каждой минутой, взмахивая так, что ухваты трещали, они прибавляли, запыхавшись:
— Дай-ко, господи, пошли свое совершение… образумь дураков!..
Бабы — они имели завидную сноровку в этом деле — колотили без устали, тут сказался навык молотильщиц и трепальщиц, выдерживающих работу целого дня, поэтому дело у них спорилось.
При своем тщедушии и малом росте я сумел все-таки спрятаться под парту, и кочерга стала стукаться об нее, не доставая мою спину. Васе же деваться было некуда при его исполинском росте. Его вконец заколотили. Сперва он все пытался поймать бабье оружие, а его били по рукам. Потом ему удалось это, он забрал в обе руки несколько ухватов, обезвредив ярость нападающих, но зато нашелся еще десяток других кочерег, которые взвились над его спиной. Так он стоял несколько времени, держа ухваты в руках. Одни бабы яростно дергали за них, пытаясь вырвать из Васиных рук, а в это время другие его колотили. «Получай на чай!» — приговаривали они. При опасностях Вася принимал на себя всегда самые первые и самые грозные удары. Если бы бабы не увлеклись — поколотили бы да и отстали, все бы этим и ограничилось, потому что Вася способен был многое перетерпеть и вынести. Но тут получился неожиданный конец. Вася потерял терпение. И если он потерял тогда терпение, то единственное объяснение тому — неотвязчивое наступление баб и беспощадность их ударов. Вот как это произошло. Мы услышали вдруг, как Вася издал стон, всегда таящий в себе ответ на обиду, знакомый нам стон — предвестник слепой его ярости и необузданного гнева. Я кинулся к нему в числе прочих, будучи убежден, что лучше всего предотвратить его поступок, в котором он непременно будет раскаиваться. Вася в это время уже поднял парту на высоту своих плеч, встал в позу косца и намерен был ею скосить баб одним взмахом.