Поднялся визг истошный, крики:
— Убьет, бабыньки, убьет, разбойник эдакий!
Но мы набросились на Васю, повисли у него на руках, на шее, облепили парту.
— Вася, — закричали мы все сразу, — ты себя погубишь и все наше погубишь, одумайся!..
Он выпустил парту из рук, издал крик: «Эх, вы!» — и разом поставил две другие «на попа» и, упершись в них руками, двинул перед собою по полу на баб, тесня их к двери. И он вытеснил их из класса, как пробку из бутылки, выгнал всех на улицу, запер за собой дверь, поставил парты на место и сказал:
— Пожалуйста, продолжайте, товарищ Васюхина, пропаганду. Не обращайте внимания и не расстраивайтесь этой несознательностью нашей женской массы.
— Я вижу теперь, что работы у вас будет — горы, — сказала Серафима, спокойно садясь за стол и встряхивая кудрями. — Стало быть, мы остановились, друзья, на вопросе о закоренелых предрассудках деревенской молодежи и о новых, открывшихся теперь перед нею путях.
— Выперли вас, ай-яй, выперли, — дразнили баб за окнами малолетки.
Потом бабий гвалт на улицах усилился, и стали выкрикиваться разные слова по адресу девушки — ужасно оскорбительные.
В окно застучали кулаком, и послышался голос Агнеи:
— Убирайся отсюда, богомерзкая шутовка! Не мути народ, не гневи бога, пожалей себя и родную мать!
Серафима продолжала говорить, горячась и заметно волнуясь. Я думаю, она беспокоилась больше всего за то, как бы мы не подумали, что она трусит.
— Расходись, расходись, супротивная сила… убирайся восвояси, пока цела, — закричали бабы скопом, потом загрохали в окна так, что стекла стали дрожать, и Серафима оборвала свою речь.
В стену бросали поленьями, кирпичами, палками.
— Продолжай, пожалуйста, продолжай, — заговорили мы разом.
В это время пиджак ее взлетел над нашими головами, сорванный с окна. Осколки стекла посыпались на пол, и деревянный кол высунулся в комнату с улицы, чуть-чуть не задев Серафиму. Это было так неожиданно, что мы не успели даже крикнуть ей: «Берегись!» Но она спокойно вынула кол за его конец и бросила на пол.
— Кол, камень, красный петух — старое кулацкое оружие, — сказала она и поморщилась.
В ее словах было так много правоты, а в тоне — убежденности, ее гнев был так беззлобен и понятен, что мы готовы были за нее теперь же хоть в огонь, хоть в воду. Некоторые из ребят встали у окна и загородили его своими пиджаками.
— Со мной был случай, более разительный, — продолжала она. — Когда я только что вступила в комсомол, то я сделала флаг и повесила его на своем дому. Однажды утром проснулась и вижу — нет флага. Он валялся в крапиве у забора. И так каждое утро. Вот я решила ночь не спать. В полуночь слышу — кто-то крадется по крыше, скребется. Я выбежала на крыльцо и увидела нашу соседку-старуху, известную ханжу, каких у нас немало. Она уже успела столкнуть флаг в крапиву. Я побежала за флагом, и, пока его искала, старуха спустилась с повети дома. Она тихонько свистнула, и две женские фигуры появились из-за угла. Они повалили меня, накрыли меня флагом, перевязали руки, заткнули рот и понесли. Они несли меня к оврагам, где у нас были глубокие ямы, из которых брали глину. В одну из таких ям они бросили меня, а сами убежали. Только утром пастух услышал мои стоны. Он сказал об этом моему отцу, который вытащил меня из ямы. Сказать вам по правде, я боялась одной только физической боли, но страх смерти никогда меня не пугал. Да ведь они, несчастные трусы, они любят делать все исподтишка. Вот посмотрите, они, наверное, нас заперли снаружи.