Мы чувствовали себя героями, гоня неприятное воспоминание о том, что только несколько дней назад «осведомленные» люди в испуге бежали от этой «плотничьей шутки».
Потом чтица молча поклонилась всем от порога и сказала:
— Хозяюшка, долг платежом красен.
— Цена не по товару, — ответил Вася чтице. — Что помолотишь, то и в закром положишь… И чтобы получить за обман, — отложи об этом попечение. Люби нас, ходи мимо.
Монашка стояла, потупив глаза.
— Что у старухи за деньги, — ответила хозяйка. — Ступай с богом, сестрица. И без тебя в долгах, как в репьях. Но, слава богу, не без доли: хлеба нету, так дети есть. Четверо вон на лавках да двое на печи, а ты одна. А одна голова никогда не бедна.
— Уговор, матушка, дороже денег.
— Не прогневайся.
— Будь тебе бог судьей.
Монашка низко поклонилась и вышла.
— Вот, хозяйка, плотникам надо подносить, а то самой дороже будет стоить, — сказал Вася.
Комариха вынула из-под печки кринку с самогоном и подала полный стакан Васе.
— Чертогонам можно и побаловаться, — сказал он, поднося пахучую влагу ко рту.
Случай этот потом получил огласку и долго был предметом разговоров на девичьих посиденках. А нас с Васей так и прозвали «чертогонами».
ПОБЕДИЛ АНДРЕЙ ЧАДО
Глядя на весьма высокие предметы, тщательно придерживай картуз свой.
Безбожную пропаганду я считал прямой своей обязанностью. Меня мучило угрызение совести, что никто ею ни в комбеде, ни в сельсовете не занимался. Якова поп интересовал только как хозяйственная единица. Бывало, об отце Ионе заговорят, а у Якова уже вопрос:
— Куда же у него, скажите на милость, девались ременные вожжи, которые я видел еще в ту пору, когда объезживал сивого жеребчика?
Яков подсчитал у попа все до мельчайшей веревки, взял на учет каждую мелочь, вплоть до салазок, а пошевни и ременную сбрую отличного образца отправил своевременно для нужд армии. Но что касается того, о чем говорил поп в очередной проповеди с амвона, это нашего председателя как-то не занимало, не тревожило. Он не верил в серьезную роль попа на селе, будучи сам уже давно церковным отщепенцем. Я же переполнялся гневом против церковников и готов был при виде их смиренных ликов на любую дерзость. Тут припомнились все обиды, которые я когда-то получал от них. Остановлюсь на двух знаменательных фигурах нашего прихода, чтобы яснее была суть разговора. Начнем с первой фигуры…
Будучи школьником, я, как и все мои товарищи, был каждое воскресенье бит, рван за волосы и щипан одним благочестивым старичком Андреем Чадо. «Чадо» было его прозвище, данное ему кем-то и притом очень давно, оно прилипло к нему настолько, что я, например, подлинную его фамилию до сих пор не знаю. Был в старой деревне такой сорт благочестивых старичков, которые, поженив детей и сдавши им на руки все хлопоты по хозяйству, отдавались целиком душеспасению. Нашим комсомольцам, к счастью, таких людей никогда не увидеть, так пусть хоть прочитают про них… Что это были за люди? Это были изуверы-мужички, прирученные к церкви старательными попиками. С первым ударом колокола они являлись на молитву, занимали самое ближайшее место к алтарю и, если хотели, втирались на клирос. И если обладали голосом, на середине церкви произносили «апостола». Кроме того, подавали попу кадило, заменяли больного дьячка, первыми прикладывались к кресту, тревожно смотрели на каждую нагоревшую свечу в церкви, стараясь быть примером для всех молящихся. Надо было видеть, как они, только что выйдя из дома, уже начинали истово креститься на улице и шептать вслух слова молитвы, как они вздыхали на всю церковь, стоя у икон и непременно на виду у народа, какие толстые свечи ставили «угодникам», как сокрушенно говорили только о грехах и о царствии небесном, которым воистину бредили. Таков был Андрей Чадо.
Он не пропускал ни одной службы, постоянно шнырял по церкви, помогал старосте сортировать и продавать свечи, для баб, приносящих детей к причастию, он был указчиком, а когда делать было нечего, докучно пел гнусавым голосом, со вздыханием предупреждал возгласы церковной молитвы и даже свою к вере ревность довел до того, что ходил с причтом по молебнам, собирая попу караваи хлеба в качестве добровольного слуги и подголосника. Я помню, как во время молебствий он, точно одержимый, глядел попу в рот и ждал приказания, а потом бросался со всех ног исполнять его. Везде, ну, везде он торчал: в пасхальную ночь он ходил за дьяконом с лукошком и собирал ему яйца, в сочельник он раздавал бабам «богоявленскую» воду, на крещенский праздник приготовлял иорданскую прорубь и обсаживал ее елками, летом носил хоругви или легкие иконы. А в церкви он беспрестанно суетился, сильно и бесцеремонно расталкивал и раздвигал народ, выбегал из притвора, чтобы позвонить «достойную», или пробирался в кладовую за угольями для кадила, чистил подсвечники; а во время службы он поправлял и гасил отопыши, а если дела больше не было, тогда изобретал себе его. Расхаживал по церкви и наблюдал молящихся, строго и громко, во всеуслышание выкрикивал обидные замечания тому, кого находил он недостаточно богочинно стоящим или крестящимся. Иногда он настолько входил в роль обличителя пороков, что очень долго и ехидно срамил, кого ему угодно было, выговаривая в лицо людям позорные прозвища их отцов и матерей, наконец, коря их каким-нибудь семейным недостатком.