Подошли слепцы — старик с девочкой, запели под окнами гнусаво:
Вздыхая участливо, старуха, жена пастуха Еремы, высунула голую руку в окошко с ломтем хлеба. Девочка растопырила подол и ломоть поймала. Слепцы присели на завалинку и, разломив ломоть, принялись есть.
— Ну что, убогий? — спросил Андрей Чадо, — Ходишь ты по российской земле, топчешь дороги и, хотя свету божьего лишился, много слышишь… Что в народе за смута началась?
— Бредем мы, дородный, из Лукоянова села и такие страхи видели — не приведи господи видеть другой раз. Народ точно с цепи сорвавшись…
Все насторожились.
— И вот, стало быть, пришли лукояновские мужики к барину… Ладно, а у того барина охрана из черкесов была. Но и охрана супротив всего народу не устояла, сдала оружье. «Все, — сказал барин, — все, братцы, ваше, все народное. Берите, только меня не трогайте». Ну, и народ их всех отпустил и принялся бариново добро делить. Долго ли, коротко ли делили, только присланные солдаты с красными околышами, с пиками окружили, стало быть, именье и кого захватили, тому дали плеток. Да как давали-то! Покладут мужика на пол и становятся один ему на спину, другой на ноги, портки снимут и всыпают в задницу до обморока. И так всех подряд пересекли.
Старик стал шептать молитву среди всеобщего безмолвия.
— Только трое умерло, господь миловал… Всего только трое. И с той поры зачастили делегаты в волость и зачали грозные бумаги читать. Дескать, грабить нельзя, дескать, ежели мужики сделают по всей стране беспорядок, то сами все испортят. Чтобы войну вести до победного конца…
— И кем он держится, гад, Вильгельм проклятый? Почему он не слетает, как наш Миколка?
— Не нашего ума дело. Видать, у него в других странах заручка есть…
— Ну, а мужики как сейчас, присмирели ли?
— Куда там! Как только солдаты уехали, барина в реке нашли утопшим… Сейчас мужики тайно лес возят. Дном все спокойно, все отдыхают, а как только ночь наступила, так всем селом в барский лес…
— А под Арзамасом что делается?
— Под Арзамасом я тоже был. Там барские винные заводы громили. Спирт ручьем тек, так как были все пьяны и черпали чем попало и как попало. Друг дружку толкали, давили, ни проезду, ни проходу. Лезли все к бакам, зачерпнуть. И вот, паря, ходили по колено в спирту, все мокрые… Идешь мимо деревни, спиртом разит. Только в поле и был вольготный дух. А как только перепьются, известное дело, начинают курить. Все селения кругом охватило пожаром, и людей сколько погорело — тому и счету нет.
Напряженно молчали.
— Многие бережливые да запасливые бабенки из ближних сел много заготовили спирту в кадки. Так бойко сейчас торгуют, озолотились…
— И сам ты видел, как крестьяне бар громили?
— Как же, сам видел!
— Так ведь ты слепой?
— А я ушами мир узнаю. Что не пойму, внучка доскажет. Вот она здесь, сама расскажет, как цепью мужики на именье шли. А солдаты, которые именье охраняли, были пьяны вдрызину. Бабы отняли у них ружья, да и давай стрелять. А мужики начали шарить по именью. Барин в окошко убежал. К вечеру была люминация. Подсветили именье-то…
— И до чего же народ обнаглел, — заметила просвирня. — Боже, спаси Расею… уж так затомились.
— Мать твою и так и этак, — ругается Егор Ярунин, — помолчи ты хоть минутку, чурбан с глазами… колода.
— Дурья ты башка, — говорит Егору Андрей Чадо. — Одно спасение сейчас — настоящая твердая власть. Вон, у попа, сказывали, какой-то Пуришкевич прокламацию расклеил: «Долой жидов и Советы…» Значит, тоже против немецкой пропаганды…
— О немецкой пропаганде я тоже слыхал, — сказал слепец. — Приехал из Германии в Россию в вагоне за пломбой самый главный смутьян. А от него сейчас вся эта смута и приключилась. Вильгельм послал, обхитрил, стало быть, всех наших. И мутит теперь этот человек всех, и мутит, спасу нет. И никто, паря, не может с ним совладать. Может, это и в самом дело антихрист. И вот пошло теперь врозь все, пошло да поехало. И в народе та смута привилась и растет с каждым часом. Приметы есть, что дальше будет еще хуже.