— Прельщает нас мир житейскими сластьми…
И за этой фразой следовал какой-нибудь рассказ, брошенный как бы вскользь и обязательно «с уха на ухо», по секрету, рассказ о какой-нибудь девушке или вдове, которую Просвируха наметила сокрушить, прекрасно учитывая деревенскую привычку: скажешь с уха на ухо, узнают с угла на угол. Одевалась она в темное — встретишь, бывало, ее на околице и бежишь, зажмурясь от страха; в молодости она была, говорят, поповской стряпкой, сватались к ней многие богатые женихи, но она так и предпочла остаться «отроковицей». Я слышал от матери смутные намеки, что вдовый поп не зря держал ее, не зря повезла она к себе в новую избу, вдруг выросшую на усаде, пять сундуков разных разностей. И недаром же, по традиции, парни мстили ей тоже очень зло, метя в больное ее место. Когда замолкала околица и у Просвирухи пропадал в окнах свет, мы перелезали через изгородь, становились у нее под окном и чужим голосом завывали:
— Эй, вы, матери-келейницы, сухопарые сидидомицы, к вам старик во двор, а где вы? — «На молитве стоим» — Эй, вы, матери-келейницы, сухопарые сидидомицы, к вам молодчик во двор, а где вы? — «На перинке лежим».
Словесные помои, которыми она поливала на другой день озорников, становились после того гуще. Так неприязнь между нами росла, и в слепом своем озлоблении Просвируха каждого из нас считала своим врагом и рада была любому случаю отмщения. Это она пустила по селу молву, что видела меня на заре выходящим от Насти из амбара. Я близ месяца не мог от стыда глаз поднять при родителях, а Настю выпороли. И зря. С полгода она не показывалась на улице.
Вся молодежь ненавидела и боялась Просвирухи; бабы ее уважали и боялись; мужики только уважали, и то — не все.
С самим попом у нас, ребятишек, тогда были тоже свои счеты. Лучшая часть леса принадлежала до революции ему и называлась — «Поповские угодья». Там были замечательные грибы, светлые поляны с цветами, самый сочный щавель, прохладные родники в оврагах, молодой березняк, но захаживать в «Поповские угодья» строго запрещалось. Поп подстерегал нас и, поймав в своем лесу, бил по ягодицам березовым прутом. Сколько накопилось ребячьих обид при этом, всего не перескажешь. И поповы друзья, и друзья его друзей, вплоть до бога, — все казались мне несносными; может быть, оттуда и пошло все мое раннее неверие. А вставание к утрене в морозные дни, а толкотня на паперти, а щелчки Андрея Чадо — все это я припомнил, когда стал работать в комбеде и в сельсовете. И вот решил сокрушить попа с сонмом приятелей публично. К сожалению, Яков относился к моим намерениям с добродушным пренебрежением. Поглядел бы я, как он стал бы рассуждать, испробовав кулаки Андрея Чадо.
Словом, я твердо решил наладить безбожную агитацию.
Уж тогда я понимал хорошо, что изобличать корыстолюбие попов, чревоугодие монахов, честолюбие, сребролюбие, жадность архиереев — не самое уязвимое для религии дело, я понимал, что ненависть к попам может уживаться с крайним религиозным фанатизмом, очень показательно проявившимся, например, в самой закоренелой форме религиозного умопомешательства — в русском сектантстве. Мой сосед — Василий Береза — всю жизнь изобличал попов, питал к ним неискоренимое презрение, говорил о церкви, как о меновой лавке, но я не знал человека, столь преданного религиозной идее, как он. Мою мать, например, нельзя было тронуть антипоповской агитацией уже потому, что со всем тем, что я говорил, она охотно соглашалась, но серьезно верила в бога и ходила в церковь, отражая мои наскоки немудрящим церковным же представлением.
— Зато они, мздоимцы, — говорила она про клириков, — первыми и в огонь идут. Посмотри-ко на картину страшного суда, которая висит на паперти. Все богачи уготовали себе геенну огненную — и поделом им. Они в этом свете блаженство имеют, а мы царство небесное за гробом обретем… Блаженны алчущие, ибо они насытятся. Всяк ответит за свои грехи. А попов-корыстолюбцев жаль мне больше, чем нас, бедняков. Нам хоть оправдаться на страшном суде есть чем: и горем, и бедами, и бедностью, и недосугом, и темнотой, а им никакого оправдания нету. Вам, скажет господь, открыты были все мои пути, и вы не пошли по ним. Подумать страшно, что их ожидает.