Так рассуждали многие, и я понимал, что нападением на попа я не сокрушу религиозных убеждений своих слушателей. Мне казалось, что бить по религии надо с высот, так сказать, философских, естественнонаучных, подрубить корень заблуждения доказательством, что бог — фикция, что проповедники религии — пророки обмана и хранители миража. Раз бога нет, значит, не нужен и ходатай перед ним за грехи, стало быть, и попа побоку. Так должен разворачиваться круг мужицких размышлений. Как и все, обременившие память кое-чем, наспех взятым из случайных книг, я полагал, что знаю почти все доводы, которыми может располагать антирелигиозный философ. А я прочитал все, что было под рукой у учительницы: «Сказку о Балде», «Христианство и социализм» Августа Бебеля, басни Демьяна Бедного, одно астрономическое сочинение в популярном изложение русскую историю Шишко и еще что-то.
Я решил брать быка за рога. Я хотел прочитать еще «главные поповские книги», в которых доказывается существование бога, чтобы знать самые сильные аргументы верующих и уметь их опровергнуть. Я пошел к попу, смело сознался в своих замыслах и честно попросил такие книги…
— Главная книга, убеждающая нас в существовании его, это книга вселенной, — ответил он, глядя на меня с сожалением. — Чтение книг, написанных людьми же, затемняет его восприятие и понимание. Не от того ли искренне верующие остались только среди неграмотного народа…
В избе стоял предвечерний сумрак. Отец Иона сидел в просвете окна, косматый, длинный и тощий, как Дон-Кихот, положив костлявые руки на стол. Голос его был тих, придушен, покорен. В углу молчаливо сидела дочь Вера и вязала чулок. Я боялся, что она заговорит, и тогда музыка голоса убьет во мне упорство достать книги. Торопясь показать свою «необыкновенную» начитанность, я сказал:
— Великий французский поэт Вольтер изрек, что если бы бога не было, его надо было бы выдумать. Обоснование бога полезно только для богатых, хотя сами они раньше подсмеивались над провидением бедных, бедные же, ничего не зная, конечно, должны были принимать на веру.
— Люди высшего ума тем более нуждаются в вере, — прервал меня поп, — потому что лучше других сознают недостаточность человеческого знания.
— Знание, раскрепощенное нашей революцией, все будет совершенствоваться.
— Не спорю, — согласился он, — но жизнь человеческая коротка, а для того чтобы пересчитать одних только букашек, не хватит целой жизни. А вера в бога, молодец, никаких знаний не требует, она не наука, а добродетель… Впрочем, все это — пустые разговоры… книг у меня никаких нет, да если бы они и были, не дал бы… Ни обращать вас в свою веру, ни полемизировать с вами по этому поводу нет у меня охоты… Вынужденная любовь вызывает только ненависть, вынужденная вера — есть самое существенное безверие. Не потому ли так много людей отпало от церкви.
Он замолчал и стал глядеть в окно. Ребятишки лепили бабу подле ограды. Я вторично и более робко пригласил его прийти на диспут и вступиться за бога.
— Вера, — сказал он и вздохнул тяжко, — в коридоре у нас тьма кромешная, скользко, молодой богослов может ноги поломать и нос разбить, проводила бы.
Вера, вся белая и легкая, как сказочная птица, подлетела ко мне и подхватила меня под руку. Я позабыл обидеться на попа и даже с ним не простился.
— Папа — старый человек, — сказала она мне в коридоре. — Разве его в этом переспоришь? Притом же он — академик и очень много знает про всяких богов…
— Много знает, а рассуждает совершенно неправильно.
— А что с него спрашивать? Разве можно серьезно с ним говорить? Он, например, считает, что мне не надо поступать на службу. А что я без службы? Попова дочь, стряпуха! Извини, пожалуйста, я от жизни отставать не хочу.
— От жизни отставать не хотите, а живете с таким идеологически чуждым элементом. Стыдно!
— Какой ты смешной. Так ведь он отец! Ты мать свою любишь? Ты с матерью живешь? А скажи, она в церковь не ходит? Ага, прикусил язык! Вот то-то и оно-то.
Действительно, говорить мне было нечего. Я смутился и искал повод выбраться из неловкого положения. Она остановилась на пороге двери, и мне нельзя было пройти, не задев ее. Я поневоле стоял перед нею. Хвастливое самодовольство спряталось на дно моей души. Непобедимая робость овладела мною, неловкость становилась мучительной, и я сказал, ничего не придумав лучше: