«Вот просчитаю до сорока, — говорил я сам себе, — а на сорок первом сразу дерну за скобку».
Я доходил до сорока и потом откладывал счет до восьмидесяти, дойдя до восьмидесяти, останавливался на ста двадцати и так считал до бесконечности, пока не промерз. Снег, набившийся в валенки, растаял, и ноги мои мокли и зябли. Когда я подошел к двери, ребята вдруг повалили из школы, и я должен был спрятаться. Я стоял за стеною школьного здания с таким расчетом, чтобы меня не видно было с улицы. Для большей безопасности я забился под навес соломы, под которым лежали школьные дрова, и ждал. Когда ребята ушли, школа смолкла, я опять считал до сорока, до восьмидесяти, до ста двадцати, до двухсот сорока и так далее. Нет, это не помогало. Наконец, вышла уборщица и направилась к моему убежищу. Я готов был провалиться со стыда за поленницею дров.
— Ты что тут, молодец, делаешь? — сказала она строго. — Вот я тебя сейчас к уполномоченному, он тебя в волость отправит. А я давно смотрю: таскают наши дрова и таскают…
Я выпрыгнул из засады и бросился бежать полем, не оглядываясь. Глупое раскаяние рвало меня на части. Вера могла видеть мое бегство из окошка. Невозможная минута!
Я не заявлялся к доброй Прасковье Михайловне несколько дней, а когда встретился с нею, она всплеснула руками:
— Что же ты обманул меня? Вера заходила ко мне, и выяснилось, что ты даже не передал ей бумажку. И она сомневается в твоих искренних желаниях разыгрывать пьесу. Сходи и убеди ее, она будет ждать, она хочет твоих заверений.
«Ах, неужели она позволит к ней «ходить»? — хотел я сказать, но дыхание мое сперлось от приступа радости.
— Все некогда, — ответил я. — Дела заели. Вы знаете, как я занят. Есть ли время по барышням шататься.
— Стыдись, как ты выражаешься. Точно это тяжелая обязанность. Эх, молодежь… как вы слабо чувствуете жизнь, вспомянешь наше время!
Несколько дней я мучился в нерешительности: идти или не идти к Вере? Мне казалось, что при первой же встрече я выдам свое волнение и осрамлю себя. Наконец пришлось решиться, потому что я стал бояться теперь встречи с доброй своей старушкой, которая могла опять упрекнуть меня за черствость сердца и сказать при встрече:
— Эх, молодежь, как вы слабо чувствуете жизнь!..
Я приноравливал свой приход к концу урока, а когда шел, то старался не думать о Вере, чтобы не растеряться и заранее не переволноваться. И я всю дорогу убеждал себя.
«Не думать об этом, не думать об этом, не думать об этом! Гнать эту мысль прочь! Эх, парень, бери себя в руки!..»
Мои руки тряслись, мой голос, которым я убеждал себя же, срывался, мои ноги, верные мои ноги, на этот раз плохо меня слушались, и я оступался в колеи…
«Что это такое? Куда это дело годится? Интеллигент в тебе сидит. Ах, вон оно что… Выбью из тебя интеллигента… выбью из тебя интеллигента… Кулаков ты не боялся, белобандитов не страшился, сама смерть тебе — свой брат… А тут — смяк. Подумаешь, какая нашлась цаца… девчонка в семнадцать лет… Еще жизнь она плохо нюхала… Эх, Сенька, опять ты… Не думай о ней… не думай о ней… не думай о ней… Сеня, родной… не думай…»
Когда я подошел к самой школе, все убеждая себя «не думать о ней», и уже хотел свернуть с дороги на школьную тропинку, в этот момент, подняв голову, я увидел в окне стоящую Веру. Внизу стекло было мерзлое, и виден был только кусок ее кофточки, зато само лицо и белая рука, открытая по локоть, которою она поправляла волосы, глядя на меня и на дорогу, настолько были ясно различимы и так сильно запечатлелись в моей памяти, что и сейчас меня эта немая сцена волнует, как только я вспомню об этом. Кровь бросилась мне в лицо, и сердце мое упало. Я не нашел сил повернуть у нее на глазах на знакомую школьную тропинку и вдруг полез в сторону, попал в сугроб и вышел на торную дорогу, притворившись, что я иду в волость по нужному делу. Я вынул бумагу, первую попавшуюся, и впился в нее глазами: это был запрос волсовета о состоянии сельских ветряных мельниц. Ох, этот запрос о ветряных мельницах! Уйдя далеко за деревню, я все боялся оторваться от него. Мне казалось, что Вера все глядит на меня из окна и тотчас обнаружит мою фальшь, хотя и самой школы уже не было видно. В поле чуть-чуть крутила поземка. Она летела над толстою коркою снежного наста и приглаживала дорогу. Я остановился. Зачем пойду я в волость — за семь верст киселя есть? Мне не нужно в волость! Но, с другой стороны, как я сумею пройти назад, ведь она может увидеть меня и подумать, что я копирую гусара, который ходит под окнами своих возлюбленных, и я окажусь смешным в ее глазах. А оказаться смешным в ее глазах мне представлялось величайшей неприятностью. Что же делать?