Входишь на опушку и сразу становишься маленьким-маленьким… Длинноногие березы уходят вершинами под самое небо. Ты вступаешь в царство лесного серебра. Внизу сыро, прохладно, пахнет прелой листвой, грибами. Это приметное место бледно-сиреневых и розоватых сыроежек, с толстой коркой и низким черешком… Осторожнее ступай, они скрыты под листвой, еле заметны для глаза, как раз раздавишь… так и есть… нагибаешься, разрываешь пальцами чуть поднявшуюся корку листвы и под нею видишь надвое разломленную сыроежку — какая жалость! И с этого раза смотришь только вниз.
Я гляжу с вершины многолетия, емкого, как океан. Мне грустно, мне немного печально, — этого больше нет, но грусть моя милее неуемной радости, а печаль моя светла. Так печалится счастливец, вороша уголки своей памяти и вспоминая годы своего детства, — оно кажется милым, но едва ли есть желание к нему возвратиться вновь.
Прошлым летом я посетил родные места. Река втиснута в упругие сухие берега, и на болотах посеяна пшеница, в прохладных долинах высятся колхозные дворы, а на берегу реки новая кузница; нет теперь на реке тишины, потому что в кузнице мастерит мой брат Санька, длинный, как оглобля, шумливый, как ярмарка, виртуоз молота, золотой работник и такой искусный острослов, что девки, проходя мимо кузницы, зажимают уши косынкой.
А родные и знакомые вовсе переменились… Один стал директором, другой запропал на фронте, а этот получил орден в летчиках. Некоторые употребили первую половину жизни на то, чтобы жалкою сделать вторую, но многие создали из нее художественное произведение, достойное подражания и восторга. Не в моей власти забыть что-либо. Воспоминания приходят теперь ко мне, как непрошеные, но милые гости. Они то являются вдруг, наполняют меня радостью, изумлением и сразу исчезают, потом долго ищешь причину их прихода, беспокоишься и не находишь ее; то они долго-долго тлеют в душе и вот, прорвавшись сквозь кору повседневных забот и дел, заливают поле моего внутреннего зрения сплошным пламенем чувств и мыслей, и тогда я хожу сам не свой, перебирая без труда сотни событий, знакомых имен, деревенских друзей, любимых когда-то девушек. Образы их так ярки, что если бы я был живописец, так нарисовал бы их без всякого напряжения.
МОГИЛА В ЛАЗОРЕВОМ ДОЛУ
Не плачь над ними, мученица-мать!
Но говори им с молодости ранней:
Есть времена, есть целые века,
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее тернового венка.
— Еду, Сеня, прощай, голубчик, на носу серьезные дела, — сказал Яков, входя в канцелярию сельсовета и бросая кнут на лавку. — Я всех на чистую воду выведу…
Он всегда заметно оживлялся и веселел, когда предстояло какое-нибудь трудное и занимательное дело. Яков принадлежал к тем людям, которые полно живут только в обстановке боевой тревоги. Мирная работа была ему мало по душе, — вот оттого, может быть, он говорил вовсе не в шутку, что если бы ему да не пятьдесят лет, ушел бы с Колчаком силами меряться. Да, это он говорил серьезно.
— А что? Уж не раскрыты ли убийцы Пети Снегина? — спросил я его, оставляя противные списки домохозяев, которых я знал не только по имени, по отчеству, по фамилии, но мог пересчитать свободно всех их зятьев, кумовьев, снох и крестных отцов. Надоели они мне до чертиков. — Кто бы мог на такое варварство решиться?