Так уберем же их скромные могилы свежими цветами!
ПРИХОДО-РАСХОДНАЯ КНИГА
Канцелярия моя получила однажды из волости бумагу. Читали мы, читали — никто ни в зуб ногой. Вот я и говорю: «Позовем Фомку, он у волостного писаря помощником служил. Он — дока. И все нам досконально разъяснит». Позвали. Хоть пьян был в стельку, бумагу взял и с маху прочитал. «Понял?» — «Нет, — говорит, — эту бумагу как раз понять нельзя. Но ответить я на эту бумагу смогу». — «Так отвечай, — говорим, — нам больше ничего и не надо». Он настрочил бумагу еще больше и еще непонятнее. И всего только за бутылку самогона. Ну, я подписал и отправил. Жду-пожду — извещение из волости: «Бумагу получили. За точную информацию объявляем благодарность».
Напуганные событиями этих дней, мужики с большим трудом выбрали нового председателя. Никто не хотел идти на место Якова. Был общий голос:
— Добрался Соленый до нашего села, всех председателей в могилу сведет.
Находились люди, которые утверждали, что такую клятву бандит где-то и при ком-то дал и будто бы разослал в таком духе письма по округе, только никто тех писем своими глазами не видел. Сходка затянулась до самого вечера, а все кандидаты, которых называли, решительно отказывались. Тогда вот, в самый разброд, когда уставшие от разговоров мужики понуро сидели на лужайке и не знали, что еще предпринять, поднялся вдруг Иван Кузьмич и сказал своим хрипловатым, но залихватским голосом:
— Ладно, граждане, я вас выручу. Так и быть, принимаю на себя опять эту обузу.
Вздох облегчения и одобрительные крики были, ему общим ответом:
— Разлюбезное дело.
— Послужи, Ваня, миру, мир тебя уважит.
— Мир в обиду тебя не даст.
— Страшен сон, да милостив бог, Иван Кузьмич. Твоей да разудалой голове бандита бояться. Твое дело привычное.
— Только сами понимаете, — продолжал он, — времена тяжелые, везде вопль содомский и гоморрский. Везде вавилонское смешение языков. Вознаграждение надо увеличить. Три пуда в месяц сверх жалованья.
Мужики разом смолкли и опустили головы. Яков получал только денежное вознаграждение, отказавшись потом даже от хлебного пайка, когда получил землю и снял посев. «Три пуда в месяц» — это если перевести на тогдашние деньги, так дух захватит. Требования эти были по тем временам, осторожно выражаясь, нахальные, но Иван Кузьмич славился человеком не стесняющимся и общество свое, как выражались земляки его по этому поводу, «прижал, как ужа, вилами».
Долго сидели мужики, и каждый из них говорил:
— Глядите, граждане… глядите, дело ваше.
И ни один не выдавал потайных своих дум.
Когда пригнали стадо и надлежало расходиться по домам, один за другим стали спрашивать друг друга:
— Видно, охотников в председатели больше нет.
— Видно, нет.
— Так за чем же дело стало?
— А пес их знает.
Тогда Иван Кузьмич сам спросил, какой ответ последует на его предложение.
— Видишь — народ молчит, — сказали ему, — значит, в полном с тобой согласии.
И все после этого облегченно вздохнули, а потом стали расходиться.
С этого дня мне уже с Иваном Кузьмичом пришлось вместе работать. Иван Кузьмич, насколько я его понимаю теперь, был большой оригинал. Он принадлежал к той породе людей, которые умеют «с одной блохи по две шкуры сдирать». Тогда я его считал просто жуликом, каких свет не родил, и сильно страдал, что место Якова занял он. И с первых же дней мы с ним не поладили. Впрочем, расскажу сперва, кто такой он был.
До революции он немного приторговывал, скупая у окрестных баб скоромное масло и яйца и отвозя их в город. Оттуда он не возвращался порожним, а всегда привозил тухлую селедку, которую, вероятно, скупал за бесценок, а продавал ее на селе, по случаю баснословной ее дешевизны, очень быстро. В детстве, когда проходил я мимо его двора, где стояла тара с рыбой, всегда зажимал нос, — невозможно было вытерпеть, и даже в то время, когда селедки не было, чудился ее запах. Люди, идя по улице, обходили дом Ивана Кузьмича, сворачивали на дорогу. Он постоянно шутил: