— В селе я свой дух имею.
Его ярчайшей особенностью было то, что он из всех неприятностей выходил сухим, умел всякие дела улаживать и во всем постигал удачу. Безобразную дочь (глядеть на девку было тошно) выдал за красавца-парня, очень зажиточного; сына-новобранца, которому предстоял колчаковский фронт, пристроил в отряд по борьбе с дезертирством, который оперировал в нашем уезде, и этот сын до сей поры считался «добровольным борцом с дезертирами» и пользовался всеми почестями, отсюда вытекающими. У других урожай портился от засухи, у Ивана Кузьмича только улучшался. Лошадь, купленная им за бесценок, быстро у него поправлялась, и потом за нее давали большие деньги. Баба у него была красивая, крупная, дородная, острая на язык, бойкая, проворная, непоседливая; от ее огненного лица, невзирая на большие годы, исходило сияние несокрушимого довольства и жизнерадостности. Она заговаривала кровь, лечила «трясовицу» и прочие недуги, даже, говорят, «пущала килу», суеверные люди ее побаивались. Иван Кузьмич был значительно ниже ростом своей бабы, тщедушен, хил, так что на селе шутили, будто жена носит его в своем подоле, как ребенка. Он носил волосы, стриженные в скобку, без единой седины, курчавую бороду, был весь заросший, как болотная кочка, даже на носу его торчала черная щетина, и было прозвище ему за это «Жук». Несмотря на свое тщедушие и большие лета, он был неутомим в работе, выглядел молодо, шутливо говорил о себе: «маленькая собачка — до старости щенок», и я не помню его в состоянии бездеятельности или отдыха. Он постоянно копался на огороде, когда полевые работы были окончены, чинил телеги, чистил двор, и даже когда приходил на сходку, то или разминал руками табак, или вязал носок из овечьей шерсти. Ходил быстро, одевался бедно, очень бедно: его пестрядинные штаны были все заплатаны, военная гимнастерка, выменянная в годы мировой войны у австрийца за краюху хлеба, не сходила с его плеч. Он не имел привычки подпоясываться. Зато приобрел навык постоянно нюхать табак, доставая его из кармана. К нему близко не подходи, щепоть его пылит, карман тоже пылит — зачихаешься. Хитрец он был — какие редки. Никогда нельзя было угадать, о чем он думал, потому что всегда притворялся бездумным, был весел, болтлив и постоянно солоно шутил. Но думал он много и любопытно. Надо сказать, что был он вовсе неграмотен и к книжному знанию относился неодобрительно и не скрывал этого.
— Мошенники появились на земле вместе с грамотой, — говорил он. — Наши отцы и прежние подрядчики грамоте не знали, и растрат не было.
Поэтому первым долгом, став председателем, он отобрал у меня приходо-расходную книгу и унес ее домой, оставив всю остальную канцелярию на мое попечение.
— Сам расплачиваюсь, сам и запись веду, — сказал он.
— Но ведь ты неграмотен.
— Бабу писать заставлю. Деньги — дело важное. Чужому человеку их доверять нельзя.
Это было явным беспорядком, я жаловался в волсовет, там посмеялись над этим, да и только. Канцелярию он считал местом нечистым, редко в нее заглядывал и принимал граждан, где придется. И даже приучил посыльных из волости приносить бумаги ему на дом. Придешь к нему, он вынет из шкафа с посудой деловую бумажку, порвет и завернет из нее цигарку.
— Как это можно, — скажу я ему, — ведь это вопрос о посевной площади льна.
— Еще пришлют, если важно, а если это проформа, то и отвечать не надо.
И верно, обычно второй раз не присылали напоминаний. Если же случалось, что напоминание приходило во второй или в третий раз, он приносил мне его и говорил:
— Придется ответить, видно, что-то важное.
Он редко ошибался в оценке той или иной бумажки, и это было более, чем удивительно. Волостных работников, приезжающих по делам, он приучил являться не в канцелярию, а к нему на дом. И завелись теперь такие порядки: посыльный кричит у меня под окном:
— Иди к Ивану Кузьмичу, из волости приехали.
Приходишь туда, а волостные работники сидят за самоваром и с медом чай пьют. А Иван Кузьмич говорит им обязательно про то, что надлежит говорить председателю: почему не засеяна земля, почему плодятся дезертиры, и непременно найдет всему этому такое объяснение, которое понравится начальству. А когда проводит волостных представителей, и я, поверив в искренность его намерений, спрашиваю: