Иван Кузьмич считал ненужным делом «отдавать отчет мальчишке» в денежных расходах. Бывало, скажет как бы между прочим:
— Принеси книгу, записать расходы надо.
— Приходи в канцелярию, там и запишем, — отвечал я.
Председателю не хочется расставаться с милыми привычками и идти самому к книге. Должны книга и секретарь ходить за ним. Потопчется на месте, покосится на меня и скажет тоном более ласковым, за которым угадывал я клокотанье сдерживаемой досады:
— А ты не дури… подчиняйся, что говорят старшие.
— В канцелярских делах я сам указчик.
Тут он выругается солоно и скажет, дав волю своему гневу:
— Ну, смотри, запустишь денежные дела, сам будешь расхлебывать, я тебе напоминать сто раз не стану, — и выйдет из своей избы, с сердцем хлопнув дверью.
Я к нему не иду с книгой, он ко мне не идет. Записи же заносить все-таки надо. Вот он явится в канцелярию, не поздоровавшись, сам вынет из шкафа приходо-расходную книгу, положит ее передо мною раскрытой и скажет:
— Ну, Сахар Медович, пиши.
Затем он вынет засаленный клочок бумаги, на котором сделал крестиками пометки, и начнет диктовать. Я его останавливаю, вникая в характер каждой траты. Он плюнет, опять выругается, захлопнет книгу и уйдет домой. Потом явится на другой день, и у нас повторяется та же самая сцена.
— Пиши, мудреный скорописец, — буркнет он, положив книгу передо мной, — на всякую всячину израсходовано столько-то…
— Всякая всячина? Таких расходов не бывает.
— А я говорю, есть.
— А я говорю, нет.
— Поспорь с ним… малый, что глупый…
— Старый, что малый.
— Не смейся над старым, и сам будешь стар.
— А молодость не грех, попрекать меня ею незачем.
— Молодо — зелено, вот что надо помнить.
— Старо, да гнило.
— Сколоченная посуда два века живет. Доживи-ка до наших лет, попробуй.
— Молодой стареет — умнеет, а старый стареет — тупеет… Борода уму замена.
— Отстань языком болтать, что помелом. Ты ему слово, а он тебе двадцать… Пиши, не твое дело рассуждать.
— Нет, я писать не буду.
— А я тебе говорю — пиши… — он начинает снижать свой тон. — Я слышал от дельного приказчика, который служил у самого Бугрова, так и выражались: «Заплачено за всякую всячину».
— Капиталисты по-своему делывали, а я по-своему.
Иван Кузьмич смолкал, чтобы побороть досаду, вновь поднимавшуюся в нем.
— Ну, как написать? Нельзя же так: «Васютке заплатил за храбрость, упала в мирской колодец кошка». Кто мог кошку вынуть? Васютка. Васютке и заплачено.
— А так и напишем: «Васютке, который вынул из колодца кошку».
— Ишь ты, какой арехметчик. Все бы тебе в точности, как на духу у попа… А разве про кошек можно в казенных книгах писать?
— Отчего же нельзя?
— Ну так валяй, пиши про кошек, про собак, про мышей, про лягушек. Хоть про чертей пиши, про кого тебе вздумается. Умные люди будут читать и помрут со смеха.
— Пускай помирают, жалко мне, что ли.
— Тьфу ты, господи! Пиши… Я своей головой отвечаю. Язык у тебя наперед ума рыщет. Поменьше говори, милый, побольше услышишь. Умнее волостного писаря хочешь стать. Нет, не бывать тебе волостным писарем. Тонка кишка. Волостной писарь все законы произошел и не будет вот так, как ты, кочевряжиться, из себя выставлять облаката. А что ты есть? Ноль без палочки. От черта отстал, а к людям не пристал. Тебя ни в мир, ни в пир, ни в люди. Пиши, тебе говорю: «израсходовано на всякую всячину…»
— Не буду.
— Я сказал — своей головой отвечаю.
— Тогда и пиши своей рукой.
— Своей рукой? То-то вот, не умею. Да мне и не велено.
— Ну, тогда запишу про кошку.
Иван Кузьмич пробежал по канцелярии мелкими шажками. Вдруг обертывается ко мне и кричит:
— Ладно, валяй про кошку… Эх ты, недотепа! О тобой водиться, что в крапиву садиться. Не бывать тебе волостным секретарем.
А я записывал мелкий расход, как находил удобным. Иван Кузьмич сокрушенно всплескивал руками и говорил в это время:
— А? В казенных бумагах и вдруг запишут какую-то, прости господи, несчастную животную… Девки узнают, так засмеют на околице… Эх, доля горькая, связался черт с младенцем!
Так мы и не могли один другому подчиниться, так вся работа у нас и протекала в сердитых разговорах, так мы и расстались с ним, как-то сразу неожиданно.