— А отряд отбыл вчера в соседнюю волость, — ответил он простодушно, — бояться некого.
— Бояться есть кого, у нас — сельсовет, у нас — комиссия по борьбе о дезертирами.
— Ну, а кто у вас в комиссии?
— В этой комиссии, — кричу я что есть силы, желая придать важность и строгость своему тону и сразить приятеля, — в этой комиссии — я, вот! Главный секретарь и член.
Он сразу белее белья стал. Перепугался вконец, вдруг что-то невнятно забормотал, и лицо его приняло крайне виноватое, плаксивое выражение.
— Разреши мне хоть мамку увидать да и в бане помыться, а тут и бери, — сказал он боязливо. — Эх, а еще друг! Помнишь, я тебе отдал березовую дубинку?
— Положим, за дубинку ты взял голубя… Да и при чем тут голубь, когда интересы государства выше нас с тобой, выше дубинки и выше голубя, выше дерева стоячего, выше облака ходячего. Понял?
— Это я знаю, — вздохнул он, — это нам политрук говорил.
— А, тебе политрук говорил, ты не слушался, ну, вот и страдай!
Он вздохнул опять. Я вынул огромную репину из кармана, только что сорванную с гряды, и ему подал.
— На, ешь.
Мы уселись на тропе, поросшей сочным пыреем. Чернобыл и горькая полынь, окаймлявшие рубеж, укрывали нас от людских глаз. Мой Петрушка сосредоточенно ел репу, расстегнув ворот тяжелой гимнастерки, и внимательно меня слушал.
— Ну, Петрушка, — говорил я, — беру тебя на свою ответственность. Погляди на мать, погляди на отца, в баню, пожалуй, сходи, но завтра в сельсовет заявляйся как доброволец. Осознал, мол, свой гнусный поступок и с повинной иду. Мы тебе тогда бумагу дадим, как явившемуся добровольно, и от советской власти прощение тебе будет. Но ежели ты к «зеленым» уйдешь — на себя пеняй, навек — мой недруг. Убью тебя из поганого ружья и кости развею. Понял? Потому что и мне не житье: во-первых, совесть меня замучает, как предателя государства, а во-вторых, мне тоже суд грозит, как обманщику и преступнику. Вот какая ответственность за тебя, дурака.
— Ты притворись недельку, что меня не видел…
— Недельку? Ой, парень, коли так, то сейчас в сельсовет идем.
— Ну, ладно, — согласился он, — нельзя пошутить…
На другое, утро я пришел к Петрушке в избу. Он уже ел блины, обмакивая их в творог, а мать возилась со сковородами у печи.
— Сряжайся! Знай ружье, да не мочи дуло, — сказал я Петрушке, — и за это промедление мы перед государством ответчики.
— Полно, Сеня, — ответила мать за него, — от него прибытку войне не будет, он ружья-то боится.
Она принялась меня уговаривать:
— Не тронь его еще одни суточки.
А Петрушка молча ел блины, ел долго, основательно и косо на меня взглядывал. Потом вытер руки о гимнастерку и произнес угрюмо:
— Схожу по малой нужде, — и вышел во двор.
Подозрение сразу закралось в мою душу. Я вскоре удалился вслед за ним, но на дворе Петрушки уже не обнаружил. В тревоге я выбежал за задние ворота и увидел, как он бежал, что есть духу, к гумнам, откуда было рукой подать до перелеска. И вот я бросился Петрушке наперерез засеянными усадами, приминая овес, просо и ботву картофеля. Я понимал, что он непременно спрячется в перелеске, — больше бежать было некуда, в другие стороны простирались ровные поля, а за ними деревни. Непередаваемый гнев утроил мои силы. Я прокладывал за собою стремительную тропу сквозь пышные полосы льна, зрелой пшеницы и густого проса. Пути наши уже скрещивались. Я первым выбежал на дорогу, ведущую к перелеску, и пересек направление Петрушки. Тогда он решил обойти меня хитростью и метнулся в горохи. Он добежал до высокой стены зеленого гороха, нырнул в него и исчез с моих глаз. Когда я приблизился к этому месту, где он упал, я ничего не нашел там, даже следа… Известно, что полевой горох растет спутанным и является самым верным прибежищем для беглецов; в нем никогда нельзя найти свежую тропу. Я был в отчаянии и, точно молодой конь, выпущенный на волю после долгой стоянки в стойле, стал бегать вдоль и поперек полосы, питая надежду натолкнуться на Петьку. А натолкнуться на него в зеленом горохе было трудно: беглец сам был весь зеленый. Он понимал, что делал, он применял здесь свою военную тактику и все свои знания, какие вынес из армии. Но я был неутомим. Я продолжал топтать гороховую полосу без устали и, наконец, задел своею ногою за Петькину ногу. Он полз очень тихо, очень хитро, полз на брюхе, вытянувшись вдоль земли, как ящерица, отталкиваясь лишь носками ног и локтями рук. В таком деле он тоже применил свою военную тактику, и от этого меня еще больше забрала злоба: вон где надумал применять военные свои познания, чертенок! Я бросился на Петьку и всей тяжестью тела придавил его к земле. Началась молчаливая, упорная и изнурительная борьба, в результате которой через полчаса мы оба лежали бездыханными телами. Я держал его утомленной рукой за ремень и говорил: