Те вздыхали, соглашались, иногда робко возражали:
— У сына свой ум, меня не спрашивает, на своем стоит.
Но сразу сошлись мужики на одном: круговая порука. Отвечают все за каждого дезертира. Каждый, кто увидал бегуна и не сказал об этом, так же наказывается, как и семья дезертира. Я сидел на бревне и собирал подписи под мирским приговором. Домохозяева и домохозяйки спешно прикладывали руки к общему решению. Это длилось долго. И когда все подписи были приложены, все крестики были поставлены, Артанов взял бумажку, положил ее в карман и дал знак товарищам садиться на коней. Сам он поднялся на высокого карего жеребца и молодецки взмахнул плетью. И отборный отряд его человек в тридцать выстроился на середине села четверками, ожидая дальнейшей команды. Артанов был впереди всех. Он обернулся к собранию и сказал:
— Я заеду к вам через несколько дней, чтобы проверить ваше обещание. И если только вы меня обманули, пеняйте сами. Это не пустые слова. А ты, — сказал он председателю Совета, — имей в виду… если хотя бы одна красноармейская семья будет иметь жалобу на отсутствие помощи в хозяйстве — тебя самого заставлю землю им пахать. И тогда из дома твоего я тебя выселю, а туда помещу бедную красноармейскую семью. Прощайте, не поминайте лихом, дружба дружбой, служба службой.
Он взмахнул плеткой и поскакал. И вдоль улицы, поднимая пыль, поехал отряд вслед за ним, завернул в попов переулок и исчез из глаз. А мужики все стояли, все молчали, не умея сразу опомниться, и только потом разговорились. И говорили уж до самого вечера. Был общий голос: дезертирам крышка, надо и нам всем ротозейство бросить…
Мы отправили в волость пойманных бегунов, а потом отобрали коров и переписали имущество у тех дезертиров, которые еще не явились с повинной. Но и они к вечеру прибыли, ведомые отцами. Так и прекратилось дезертирство на селе. Были случаи — прибегали парни из городов «на побывку» или, как они говорили, «запастись хлебцем», отцы их тотчас же приходили и заявляли нам об этом. Сыновья вскоре исчезали и присылали в Совет письма, что они явились в свою часть.
Артанов больше не приезжал к нам, и я не знаю, где встретить этого мужественного человека, возбудившего во мне восхищение. Во всяком случае, память о нем свежа в народе, а мои сельчане до сей поры забыть не могут этот его приезд, и те парни, которые были тогда бегунами, а теперь стали почтенными колхозниками, бородатыми дядями, иногда дельными бригадирами и конюхами, невесть в который раз рассказывают по вечерам в колхозной конторе об этом знаменательном дне и о позорных своих ошибках молодости. А пытливые ребятишки, которых тогда и в помине не было и которые всегда внимают прошлым историям отцов с затаенным дыханием, с бесконечными восклицаниями, наивными вопросами и прямолинейными суждениями, подогревают и тревожат воображение рассказчиков; и до полуночи не унять ни тех, ни этих. Но сколько бы ни разошелся рассказчик, как бы, так сказать, ни распустил вожжи своего воображения, он непременно кончает похвальным удивление ем тому, кто покорил его сердце прямодушием своего железного характера и бескорыстием рабочей отваги.
— Да, — прибавлял всегда рассказчик под конец, — знали и мы Артанова: умом он холоден, сердцем горяч, а характером — чистый кремень, да куда там кремень — крепче алмаза…
ПОСЛЕДНИЙ ДЕЗЕРТИР
Пусть смерть пугает робкий свет,
Но нас бояться не принудят:
Пока мы живы — смерти нет,
А смерть придет — так нас не будет.
Последний дезертир, которого никак не могли поймать, был некто Фомин. Он дезертировал хитро, упорно и с самого начала революции. От мировой войны он укрылся на заводе, во время Февральской революции сделался эсером, с наступлением Октября перешел в большевики. Это был типичный, убежденный шкурник. Он даже сумел пробраться в волостной совдеп и постоянно подговаривал громить помещичьи усадьбы, из которых немало натаскал себе всякой всячины. Население говорило о нем: «Шкура. Погоди, и до тебя черед дойдет». Был он в волостном заградительном отряде, эта работа ему особенно нравилась. Ни днем, ни ночью не давал он проходу на дорогах ни пешему, ни конному, у всех выворачивал карманы, каждого обыскивал и, конечно, присваивал себе часть конфискованного имущества. На этом он и споткнулся. Чрезвычайная комиссия его вскоре арестовала и раскрыла все его жульнические дела, и разгадала его «деловую» прыть, и выявила его шкурническое малодушие. И тут-то выяснилось, что он вполне здоровый парень, и кому, как не ему, быть бы на фронте. Его, как водится, забрали тогда в трудовой батальон. А он и оттуда сумел убежать и с тех пор скрывался в наших местах. Все знали, что он скрывался, все убеждены были в его дезертирстве, потому что нередко натыкались на него в лесу и по дорогам. Только он был неуловим.