— Ну вот, — сказал старик, — этот малый про нашего Фомина и рассказывал. Идемте, чтобы время не терять.
Мы шли глухою чащобою, раздвигая впереди себя молодой осинник руками: ветки цеплялись за наши одежды. И вот оказались подле глубокого и сырого оврага, заросшего папоротниковой травой и можжевелем. Огромные сосны с вывернутыми корнями лежали на земле и преграждали нам путь. Перелезать через поваленные стволы с ощетинившимся в небо целым лесом сучьев было очень трудно. Мы порвали свои рубахи, исцарапали руки и лица, утомили ноги, а старик все шел да шел, тяжело дыша, озабоченно осматриваясь кругом и повторяя каждый раз при остановке неизменное свое: «Кажись, не тут». — «Ну, что же, — отвечали мы, — веди дальше». И мы шли за ним дальше. Овраг стал глуше, еще темнее, на дно его никогда, наверное, не проникало солнце, и трава там не могла расти за недостатком света, видно было, что прела одна только прошлогодняя листва да мелкий валежник, и оттуда несло специфической сыростью никогда не проветриваемых и не прогреваемых лесных мест. Из оврага тянулись наверх голоствольные длинные-предлинные и тонкие осинки с маленькой и чахлой кроной, очень напоминающей метелки. Бедные осинки, они почти не знали, что такое яркое солнце: могучие вершины сосен, выросших сплошной стеной по краям оврага, заслонили от них даже самое небо. Наконец, мы очутились в таком месте, где сосны стали настолько высоки, а ели настолько широки и густы, что внизу под ними царили вечные сумерки.
Старик остановился в местечке, тесном, как берлога, присел и прошептал:
— Я поползу сейчас этой стороной ели, а вы ползите другой. Я дезертира выманю из его логова, и как только он поползет ко мне, вы его сзади и цапайте за ноги. Тут уж он наш, — ему некуда будет деваться, будьте спокойны.
Он прополз под ветками ели и свесился над оврагом. У самого края лежала чудовищно огромная сосна, вырванная бурей с корнями, образовавшими как бы навес над ямою, черневшей под нами. Вход в нее был завален хворостом, и виднелось только одно отверстие, как пролезть человеку. Подойти к этой дыре можно было лишь снизу, из сумеречной глубины оврага.
Мы услышали, как старик кликал:
— Фомич, вылезай, это я, шабер твой.
Лесная глушь скрадывала его голос, звучавший здесь не-обычно глухо.
— Фомич, — повторил старик, — я тебе весточку принес, вылезай, не бойся. К нам отряд приехал, тебя ищут. Вылезешь — все расскажу… Жена тебе вот и лепешек прислала.
Старик повторил свой призыв несколько раз и после каждого раза прислушивался. Ни шороха, ни звука, ни голоса в ответ не последовало. Он протяжно вздохнул, поднялся с земли и дал знак следовать за ним. Мы спустились в овраг, невдалеке от ямы. Не упуская ее из глаз, мы стали ползти к ней по отвесному берегу, цепляясь за тонкие стволы осины. Старик первый нырнул в отверстие ямы. Мы прислушались. Стояла тишина. Кровь стучала у меня в висках. Я полез в яму вслед за начальником.
В яме было темно, пахло дымом. Начальник зажег спичку и осветил нутро этого вместительного логовища. В одном углу его, на ворохе сухих листьев, лежала старая рогожа, которая служила, вероятно, постелью обитателям, а в другом — головешки, покрытые сизым пеплом. Деревянная ложка была черенком воткнута в стену. Валялись тут же остатки съеденных овощей и окуски яблок. Старик растерянно, с виноватыми ужимками ползал по логовищу и ощупывал каждую мелочь руками. Подымет скорлупку, поднесет ее к глазам на ладони, по-стариковски вздохнет и выбранит кого-то: «Нечистый дух».
— Ну, что же, старик, где твой дезертир? — сказал начальник.
— Оплел он нас, как есть оплел, — ответил тот, — оставил свое насиженное логово, точно чуял, мошенник, и в другие места уплыл.
— А может быть, он здесь и не плавал, — возразил с раздражением начальник, снял сапог и стал морщась растирать мозоль, — и мы дедушкины сказки приняли за явь. Бить-то нас некому.
Я разделял настроение начальника. Мне казалось, что старик выжил из ума или хитро и нагло нас морочит. Сердце мое налилось гневом и досадой.
— Глупый старик, — сказал я с раздражением, — тащил нас такие версты, чтобы показать покинутое логово дезертира, точно мы никогда не видали ям. Или ты решил посмеяться над нами? Дескать, молоды, легкоумны, пущай порют горячку.
Он виновато молчал.
Сразу все почувствовали непереносимую усталость, каждый пустяк теперь раздражал нас и вызывал вспышку гнева. Мы шли обратно без разговоров, угрюмые и злые, шли долго, сбиваясь, плутали, начальник отчаянно ругался, спотыкаясь о корни деревьев, и старик при каждой его оступи вздрагивал и тревожно оглядывался в его сторону.