— Врут, чай, поди, — возражал отец. — Где это нам побить мериканцев, когда сапогов у нас нет, хлеба у нас нет… Коробка́ спичек добыть негде, кремнем огонь выжигаем, А натощак и песня не поется… Народ этим не доволен, народ роптует.
— Подождем малость. Нам труднее, да мы держимся, ждем.
— До каких-то пор ждать-то? Третий год одни только посулы. Вот, гляди, до чего дожили.
Отец бросал на стол ломоть хлеба, выпеченного из лебеды с примесью муки и мелкой соломы.
— Человек из еды живет, что укусит, то и потянет. Мериканец, говорят, ест одну говядину, у него нутро крепкое, а нашему Федоту и похлебка в охоту.
В таком случае всегда вмешивалась мать и заминала разговор, и потом, когда отец, все еще ворча на ходу, уходил из избы, она говорила Ивану:
— И охота тебе старика злить. А ты слушай его да все только дакай. Он скажет: «Где нам мериканцев побить», а ты тоже говори: «Где нам его побить». Он скажет: «Скоро все подохнем», а ты тоже: «Подохнем, как есть подохнем», а про себя думай, что хочешь. Разве ты не видишь, замучился старик: земли наши малые, хлеба до Покрова не хватает, лебедой пробавляемся, слава богу, что еще осиновую кору не едим. Отец серпом собирает траву клочками по оврагам для нашей коровы. Пальто твое продали, костюм твой тоже продали, за часы дали полтора пуда чистой ржаной муки.
Через полчаса отец смягчался и приглашал брата курить махорку. Начинался разговор про хозяйственные дела: сколько, где и чего посеяно в этом году, какая картошка должна уродиться на усаде. Брат интересовался всем этим для виду и даже задавал отцу вопросы, от которых тот ликовал. Он всегда ликовал, когда переходил к практике засолки огурцов, пропашке полос, уборке картофеля, починке сбруи.
А нам все это прискучивало, и незаметно для самих, забывая отца, переходили мы к вопросам, которые нас больше всего манили. К ним относились и наши разговоры о победах Красной Армии.
— Тут победили, там победили, — вдруг возражал отец, чтобы напомнить о себе, — поверить вам, так всему миру мы начальники. А хлеб в такой же цене, ситцу нету, чего же в таком случае мы завоевали?
— А территорию…
— Тьфу, прости господи, территорию, сказал бы просто — землю. Да, землица — наша кормилица. За нее Россия кровью платила. Да вот загвоздка — обработать ее нечем. Гвоздей нет, ремней для сбруи нет, дегтю нет, Вишь, стыд и тот прикрыть нечем.
При этом он заворачивал подол своей рубахи из деревенской поскони, разукрашенной синими заплатками. Тогда брат быстро менял тему. Полного контакта между нами не получалось. Отсутствовавший «деготь» мешал этому контакту.
Помню один из таких разговоров.
Отец жаловался на дорогие подковы, а брат заметил, что теперь железа вдоволь будет, взят Урал, очищена Сибирь, горевать нечего… все наше…
— Что такое наше-то? — сказал отец. — Я вот два фунта муки за подкову отвалил.
— Да все наше, — отвечал брат, — земля, например.
Отец не нашелся, чем поперечить.
— Земля, — проворчал он себе под нос, — земле хозяин — хлебопашец. Это даже в нашей… тьфу, в вашей программе отмечено. Что правильно, то правильно. Без хлебопашца земля — круглая сирота. Ну, а фабрики?
— А фабрики тоже наши. Капиталистов прогнали, и все в наших руках осталось.
— Родясь не видал такого дива и умру — не увижу, — говорил отец задумчиво. — Ладно, в наших руках, как тому и быть должно. Всему хозяин трудящийся… Но сумление меня берет: кабы в наших руках это было, мы от недостачи железа не страдали бы. Нет ли тут какой-нибудь хитрости. Вот, скажешь, и леса наши?
— Да как же… буржуи в Сибири свои земли и угодья отобрали у мужиков с помощью Колчака, а Красная Армия буржуев прогнала и все вернула крестьянам. А в наших местах тем паче.
— Что правда, то правда. А отчего же, скажи на милость, в свой лес я пойти не могу и вырубить, что хочу?
— Так ведь во всяком деле порядок нужен. Лес перешел в государство.
— Ах, вот так давно бы и сказал, что все перешло в государство, а то заладил, как сорока, наше, наше.
— Но ведь государство-то наше… Власть-то — это мы.
— Нет, государство само по себе, а мы, деревенские, сами по себе. Мы к власти не касаемся. Для нас власть хуже горькой редьки.
— Никто без власти жить не может.
— Молод ты… Жили, бывало.
— Когда это «бывало»?
— При царе Горохе. При Николашкином папаше. Урядник одного раза в три года не езживал. А старшина, если приезжал, то по экстренному случаю.
— Но все-таки приезжал? Все-таки — это власть, которой подчинялись?