— Вот прибыли мы в село, понимаете, — звучит в темноте, — ни одного белого. Черт возьми — ни одного белого, а пули так и свищут, так и свищут, точно с неба сыплются. Сейчас же мы стали обыскивать каждую хату и только потом догадались: пальба идет сверху. Не на вязах ли засел враг? Нет, не на вязах. Тогда надоумили слазить на колокольню. Взломали дверь, взобрались под самый купол — никого. Но зато у окна пулемет и опорожненные ленты. Что за причина, где же пулеметчик?
— Где же пулеметчик? — спрашивали враз слушатели.
— Нет нигде пулеметчика, — приниженным до шепота голосом произносил рассказчик, — что же, братцы…
— Да, что же, в самом деле? — спрашивали слушатели.
Здесь он вздыхал, чтобы оттянуть эффектный конец.
— Глянул я под купол, а там вроде насеста из досок, и на них свернулся черный монах калачиком.
— Неужели? — нетерпеливо отзывались слушатели. — Подумайте!
— Тут я его достиг в один момент.
«Мне надо учиться, — думал я, вздыхая, — по всему видно, что нашему брату полная везде дорога… Сколько знать я буду… дух захватывает при одной мысли».
Однажды я спросил брата:
— А где же, Ваня, записывают желающих получить самое высокое образование?
— Эх, милый — ответил он, — теперь нашему брату, где хочешь, там и получай. Рабфаки, например, и прочие курсы.
— Да, погоди, есть специальное учреждение, называется «губотнароб».
— Губотнароб? — переспросил я. — А к кому там обращаться?
— К кому обращаться? Вот, чудак. Валяй прямо к самому главному. Приди и скажи: я из деревни явился, возьмите коня и обработайте. Тебя моментально на подходящие курсы и определят. Что за вопрос! Власть наша — нечего церемониться.
Зачем мне нужно было так долго раздумывать, — брат знал, что говорил. Даже назвал учреждение: Губотнароб. Правда, название это мне не нравилось, оно звучало тяжело, как немецкое слово «Кенигсберг», но я не проявил ни малейшей неприязни к этому названию. Бывают же плохие фамилии у добрых людей, почему же это удивительное учреждение, которое всех устраивает учиться, не может носить несколько странное название! Пускай называется, как хочет. Значит, так надо. Я теперь искал случая подготовить к моему решению родителей, и случай этот вскоре представился.
Дело в том, что наши отношения с Иваном Кузьмичом чем дальше, тем становились невыносимее. И каждое столкновение обязательно завершалось обоюдными оскорблениями. А случаи для столкновений подвертывались на каждом шагу.
Один раз я зашел к нему с деловыми бумагами. Дверь в сенцы была раскрыта, и прежде, чем войти туда, я остановился на крутой лестнице. Тут я услышал разговор его с чужим человеком:
— Третий день не евши, вот так и бегу, и бегу из Симбирской губернии, — говорил чужой осипшим голосом. — Днем хоронишься по лесам да по оврагам, крадешься по тропинкам, боязно: разные комиссии, комсомолы схватят — и пропала головушка… За хлеб, дядя, очень благодарствую. Господи, сердце от скуки разрывается, дома жена молодая… сенокос теперь. Погляжу на свои луга, и девай меня, куда хочешь, хоть голову с плеч. И когда все это, дяденька, кончится? Пойду, как бы чего не вышло. У вас председатель-то где живет?
— Тут рядом живет, — ответил Иван Кузьмич, — иди скорее. Погоди, я тебя задними воротами выпущу. Долго ли до греха.
Он вывел его за задние ворота и сказал:
— Иди по-за плетнями, а как очутишься на гумнах, так и свороти на дорогу, которая ведет к лесу, а там и передохнешь до темноты. На заре и бабу свою увидишь… До вашей деревни, смотри-ка, не больше тридцати верст осталось.
— Вот нашелся добрый человек, — зашептал тот и даже, кажется, заплакал, — а то ведь сторонишься от людей, как от злого духа. Большое тебе спасибо.
— Иди, иди, — заторопил его Иван Кузьмич. — Грех, он нас стережет. Люди заметят, несдобровать ни тебе, ни мне. Ведь председатель-то — я.
Чужой человек тихо и удивленно вскрикнул. Больше я ничего не расслышал. Чужак в солдатской гимнастерке промелькнул вдоль плетня, а потом и скрылся в коноплях. Иван Кузьмич пришел со двора, покрякивая, и, указывая на мои папки, спросил:
— Каковы наши дела, молодец?
— Дела, — ответил я ему, — из рук вон плохи. Коли сам председатель сельсовета дезертирам пристанище дает и путь кажет.
— Чего ты мелешь, — сказал он, глазом не моргнув. — Кума сын из Хмельной у меня сейчас был. Приходил за снадобьем — у матери нутро болит, трясовица. И что ни съест, то с души скинет.