В этом зале, устланном коврами, с дубовыми массивными дверями, завешанными тяжелыми бархатными портьерами, с венецианскими окнами, с портретами по стенам губернаторов, жандармов, архиереев царила когда-то умопомрачительная роскошь. Сейчас все поблекло, посерело, позапылилось, и штофные обои, и портреты, и канделябры, и консоли — все поизносилось. Портреты важных господ в генеральских мундирах почернели. На обоях виднелись светлые пятна: видно, картины упали, и их назад не повесили. Все говорило о запущенности: и отсыревшие стены, и покоробленная мебель в мягких поистертых чехлах. В этом полумузейном зале жались сейчас к стенам фигуры беглой аристократии государства Российского. Больше всего тут было женщин в старомодных платьях, с претензиями на благородство и изысканный вкус. Девушка в черном бархатном платье с камеей на груди сидела подле хозяина и читала его рукопись. Сам автор следил за впечатлениями по лицам слушателей. Когда ему особенно нравился собственный оборот речи, он останавливал чтицу к говорил:
— А как, господа, убедительно ли сказано?
— Превосходно, — хором отзывались женщины, — очень остроумно, граф. Напоминает Жозефа де Местра.
По окончании чтения обменялись мнениями. Встал высокий толстый человек в широкой рясе. Он говорил, что граф прав: все спасение России в восстановлении истинно русских охранительных начал.
— Начала православия, самодержавия и народности составляют последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества.
Он произнес это торжественно, как на проповеди, и сел.
— Верноподданность — великая сила, ваше преосвященство, — сказал владыке старый генерал с сизым носом, сидящий по соседству, — напомню, ваше преосвященство, крылатую фразу писателя Кукольника: если прикажет государь, завтра буду акушером… А?
Наконец вспомнили, что не говорил еще таинственный посланец столицы, и все стали просить его высказаться насчет текущего момента…
Он сказал:
— Я, господа, дворянин и офицер. Я человек дела. Отчаянные болезни требуют отчаянных средств. Не речами и резолюциями разрешаются великие вопросы эпохи, а железом и кровью… сказал Бисмарк. Надо объединяться, пока озверелая солдатня и быдло пугачевцев не перерезали нас в постелях…
Вот в это время вошел слуга и доложил о прибытии Онисима Крупнова. Услышав, что это — мужик из села, дамы пожали плечами и многозначительно переглянулись. Некоторые высказали возмущение. Только один граф знал да его высокочтимый петербуржец, какой вес имел этот мужик на селе и как сейчас все благополучие графа и исход его дела зависели от мошны Онисима. Граф, оставшийся без денег, вынужденный содержать целую ораву гостей, будучи убежденным, что дубраву все равно мужики вырубят, решил продать ее Онисиму, который давно на нее охотился.
— Господа, — сказал граф. — Сейчас вы увидите грядущего хозяина сегодняшней России, мужика из села, у которого столько николаевских кредиток и керенок, что он может закупить сразу всю усадьбу… А чешется он пятерней и расписываться не умеет… Есть все данные полагать, что социалисты готовят его депутатом в Учредительное собрание по нашей области. Этому кулаку я должен с почтением жать руку и даже притворяться его другом… Придержите нервы…
— Париж стоит мессы, — сказал барон.
После этого с большим нетерпением ожидали хозяина сегодняшней России. Онисим Крупнов вошел в гостиную медленно и неуклюже, озираясь, хмурясь, осторожно опуская на ковры смазные сапоги. Сразу наполнил зал запахом дегтя и прелых портянок. Весь он был пыльный, пришел с гумна, и даже солома застряла в бороде. Он не знал, где и как стоять, и был как слон в стекольном магазине. Он снял картуз и сказал уверенно густым басом: