В ту пору мы не доехали до волости. В бывшем имении земского начальника Фиалковского, а теперь в совхозе «Заря новой жизни», приезжие артисты давали представление. Мы увидели народ подле ограды и огни в саду и услышали возбужденный говор. Всей ватагой, какими были, такими и ввалились мы в сад. Публика сидела на цветочных клумбах парами, и ребятишки примостились на липах. Мужикам осталось место под липами на скамейках, на которых когда-то сиживали гости земского начальника. Я помню этого земского начальника. По его приказанию выгоняли наших мужиков заравнивать ухабы на дорогах, по которым собирался проезжать архиерей Иоаким. Ставленник высокородного авантюриста и распутинского выкормка, губернатора Хвостова, — изувера, мракобеса, черносотенца, главаря «истинно русских» людей, земский начальник старался угождать благодетелю во всю мочь и притеснял мужиков нещадно. Зная, что этим понравится губернатору, он следил, например, даже за тем, чтобы свадьбы игрались на селе по всем правилам старорусского обычая. Один раз ему не понравился свадебный обряд, и он угнал домой невесту, жениха велел раздеть и выпороть, а сам стоял в это время на балконе и пил чай. Знаменитый балкон! Подле него простаивали мужики на коленях целые часы, моля о выдаче паспортов; он же и служил на сей раз сценою деревенского спектакля.
Представляли что-то из Шекспира, словно бы «Гамлета» — тогда на меньшем не мирились. В кустах трещали кузнечики, доносился плеск воды с прудов, — там катались девушки на плотах, — а над нашими головами висела серебряная луна, огромная и белая, как мытая репа.
— Тебе, — сказала Серафима, — надо ехать завтра же. Получай мандат. Ты командируешься в распоряжение краевых организаций. А там они увидят, что тебе надо. Ждать нечего, основное сделали, город нам помог, а время не ждет. Притом же у тебя, я слышала, заводятся какие-то шашни.
— Это правильно, — согласился я, не умея понять, почему должен был отъезжать завтра же. — Заводятся шашни. Раздумывать нечего, мы не Гамлеты.
О ВЫ, ЗВЕЗДЫ!
Но если бы я мог еще что-нибудь сделать, — я бы удовольствовался романсом, конечно, я желал бы хороших слов… например, что-нибудь в таком роде: вы, звезды, о вы, звезды!
Я вдруг почувствовал, что не увидеть Веру перед отъездом — это огромное и, может быть, непоправимое несчастье. Это желание выросло во мне до мучительных размеров. Весь остаток дня я томился и грустил, а когда вышел на улицу, луна уже стояла над нашими поветями, большая, серебряная, чистая. А небо было ясное, светлое, а вечер — теплый и тихий. Косые тени легли на дорогу, и воздух был настолько чуток, что из соседнего селения доносились до нас возгласы девушек на околице. Вскоре все приняло на селе отпечаток легкой сказочности. В такие вечера и гармоника звучит иначе, и шепот девушек за углом, и ржание загулявшегося жеребенка. Я был растроган до слез, и мне чудилось, что, если я не увижу Веру, сердце мое разорвется. Ее певучим вкрадчивым голосом, казалось, напоен был воздух.
Несколько минут спустя я сидел с непринужденным видом у Прасковьи Михайловны, хмурился и подчеркнуто строгим голосом говорил:
— А чего мне здесь жалеть? Здесь меня ничто не трогает… Раз я задумал учиться, то уж ничто не остановит, даже если бы что и могло остановить. Нет, остановить меня ничто не может. Теперь только и думаю об ученье, честное слово… Если бы даже что и трогало, все равно не остановит…
Я намеренно зевал и прикрывал рот ладонью. Видно, делал это я не очень удачно, видно, я выдавал невольное свое внутреннее волнение, потому что добрая учительница с выражением соболезнования на лице сказала мне:
— Конечно, тебе ничто не мешает учиться… А теперь пойдем к Вере в сад, простимся с ней. Может быть, век не увидишься… со знакомой.
Сердце мое перестало биться. Я отвел взор в угол и ответил сдавленным голосом:
— Сантименты эти не по мне, зачем с каждой прощаться?
Учительница с материнским сожалением вздохнула.
— Как хочешь, — сказала она, — Вера обидится.