— Хорошо, тогда придется согласиться. Я не хочу оставлять по себе неприятных воспоминаний.
Прасковья Михайловна вошла в палисадник к Вере и поглядела через открытое окно в ее комнату. Потом позвала Веру. Никто не отозвался. Тогда мы прошли в сад, полный теней, яблочных ароматов и вечерней свежести. Сад был очень большой, совершенно заброшенный, вернее сказать, дикий. Вдоль изгороди росла густая стена акаций, черемухи и сирени, в защиту от воров. Бывало, мы умудрялись пролезать сквозь эту чащу, пока поп не завел себе злую собаку, которую он ночью пускал вдоль проволоки, протянутой у забора. Эта собака вселяла в нас ужас, воровство прекратилось. И долго та собака тревожила воображение ребят. Все были убеждены, что она «ученая» и «за версту вора чует». А на самом деле собака та была старая, глупая, слепая, все время спала и вскоре издохла. Иногда сам поп караулил сад, но чаще это делал церковный сторож, бродя вдоль изгороди и стуча в колотушку.
Мы брели под яблонями по густой и нежной траве, то и дело наступая на спелые яблоки. Вдали маячила вся в белом Вера. Она собирала яблоки в передник, часто наклонялась а тихо пела. Она подлетела к нам, как огромная птица, лавируя между яблонями, и вдруг радостно, звонко и шумно поцеловалась с Прасковьей Михайловной. Мне показалось, что свод небес раздвинулся и неземная музыка наполнила все сады вселенной. Она подошла ко мне и предложила взять яблоко самому из фартука. Я не знал, что делать мне с рукой. Тогда она взяла ее и сама положила в передник. Я наскоро выхватил из него первое попавшееся яблоко, но задел черенком его о кружево платья и поневоле коснулся горячей руки девушки. Долго потом я не мог из-за такого пустяка успокоиться. Разумеется, я молчал, чтобы не выдать свое волнение. Я слушал, не вдаваясь в смысл ее речей. Звуки ее голоса властно входили в мое сердце, распахнутое им навстречу. Оживленная ее бодрость увлекала и старушку. Все вокруг Веры задышало свежестью, молодостью, счастьем. Да и как могло быть иначе? Этот лунный свет, тихий и ласковый, эта прощальная ночь, полная молодых желаний, этот старый запущенный сад, весь заросший и заглохший, эта добрая старушка с трогательным ее сожалением ко мне, эта чудесная девушка о ласковой вкрадчивостью задушевного голоса, с соблазнительной откровенностью наивной молодости, с внутренним трепетом неясных чувств — они растрогали бы и каменное сердце.
Наконец, она обратилась ко мне, кажется, с таким вопросом: почему я мечтаю о городе?
Я ответил сиплым голосом:
— А чего мне жалеть? Меня здесь ничто не трогает… Если бы даже что-нибудь и трогало, все равно не остановит. Меня покорила жажда народного образования…
— Такой молодой, а какой уже ученый, — вздохнула она с сожалением, которое перевернуло во мне всю душу. — А я страшно не любила зубрежку. Учебники вызывают во мне тошноту и, когда я уезжала сюда, я нарочно оставила их у тети под диваном в пыли… Посидите там, милые… испытайте, что значит скука.
Около полуночи, когда церковный сторож отбил положенные часы, старушка заторопилась домой.
— Старые кости захотели в гости, — сказала она, — я пойду, мне спать пора, а вы погуляйте. Золотое время — молодые годы.
Я последовал за ней.
— А у вас кости разве тоже ломить будет? — спросила Вера удивленно. — Вы так рано ложитесь или боитесь сырости?
Сырость, — сказала тоже! Не успевал сходить снег, а я уже, бывало, босым выбегал на улицу. Но, застигнутый таким вопросом врасплох, я ответил:
— У вас здесь, видно, никогда не просыхает. Какие негигиенические места…
И вознося внутреннее благодарение темноте, скрывавшей мою глупость, я решительно последовал за старушкой… последовал со страхом, с сожалением, со скорбью, думая о том, что все пропало, что наедине с Верой не остаться мне больше никогда в этом чудном саду. Но Вера сказала серьезно:
— Когда бывает особенно сыро, я ухожу в шалаш. Могли бы и вы туда спрятаться на худой конец, если боитесь насморка.
Мир опять стал просторен для меня, и я ответил:
— В шалаш — это другое дело. В шалаш, пожалуй можно. Все-таки убежище.
Зачем мне оно, это убежище? Зачем надо было лезть в шалаш, когда над нами висела луна, как невеста, обливая деревья матовым светом, когда ночная тишина, обворожительная и ласковая, обнимала сад со всех сторон, когда воздух был тепел и напоен запахом антоновки и аниса? Зачем надо было лезть в темный шалаш? Зачем надо было лезть в шалаш, в котором было тесно, темно и душно, зачем, скажите на милость? А кто знает! Я ненавидел этот шалаш, но все-таки лез в него.
Мы уселись на тулупе, разостланном на прошлогодней листве. Прямо против меня сидела Вера, прижимаясь к своей стороне шалаша, чтобы не коснуться моих коленей, а я прижимался к своей стороне. И все-таки головы наши были рядом. Неловкость стала моим палачом. Я считал себя виноватым во всем этом и готов был предпринять что угодно, чтобы избавить Веру от ужасной неприятности, но я не знал, что надо было предпринимать. Первый раз я был в таком положении с глазу на глаз с образованной девушкой. Я стал мучительно припоминать все, что читал о таких ситуациях и о чем надо было говорить в этих случаях. Сходных примеров из книг я не припомнил. Мне казалось, что надо было говорить что-то очень умное: про жизнь, например, или про смерть, про торжество счастья, про прелесть звезд или ночной тишины. Про звезды у меня не вышло бы, я это чувствовал, просто не хватило бы подходящих слов, и я заговорил о вселенной в целом.