— Обозревая небесный свод со множеством светил, — сказал я, припоминая страницу книги, в которой я это читал, и дрожа от сознания, что я могу сбиться, — естественно задать себе вопрос, ограничена ли в пространстве наша звездная система и как она устроена?
— Звездная система? — произнесла девушка тихо и недоуменно. — Не знаю. Я всегда училась плохо по космографии.
— Наша звездная система представляет собою одну из спиральных туманностей, а Млечный путь состоит из двух, — продолжал я, путаясь и всем существом своим чувствуя перед собою белую фигуру неподвижно сжавшейся девушки.
— Я мудреные имена планет записывала на ладони, а когда надо было отвечать, боялась поднести руку к глазам и всегда получала двойку, — сказала она тихо, — ладно, что подруги подсказывали… выручали все-таки.
— А Млечный путь состоит из двух, — продолжал я шептать невнятно, — состоит из двух отчасти налагающихся одна на другую спиральных звездных ветвей, исходящих из центрального звездного сгущения, в котором среди миллиардов других звезд затеряно и наше солнце.
Белое пятно передо мной расплывалось все больше, и тоска овладевала мною, тоска безвыходного отчаяния и необоримого стыда.
— Подсчет известных спиральных туманностей доказал, что они распределены в пространстве очень редко, — закончил я с тоской.
— Ой, — сказала девушка, — я отсидела ноги…
Белое пятно качнулось передо мною, я закрыл глаза и забормотал, утеряв всякие надежды на то, что как-нибудь выйду из положения, я забормотал громким голосом, в котором отразился испуг и жалоба:
— Но придет время — и земля охладеет!
— Ой, не говорите этого!
— Охладеет солнце, луна и звезды, и вселенная потухнет!
— Я слышала об этом. Мне говорил один гимназист, но это, конечно, выдумки, — сказала девушка строгим тоном. — Как это потухнет? А куда же денутся люди? Огороды, скотина, города? Давайте есть яблоки, — сказала она решительно.
— Давайте, — сказал я с радостью, — я люблю антоновку, а вы?
— Антоновка — зимний сорт. Я вам лучше принесу анису.
И мы вышли из шалаша. Я вздохнул с облегчением. Луна поднялась выше, встала вровень с колокольней, в саду посветлело, тонкий узор теней неподвижно лежал на сочной траве. Вера принялась ощупью собирать яблоки в передник, приседала, шарила руками вокруг себя, потом переходила на другое место. Я следовал за ней совершенно молча, потому что разговор о звездах не удовлетворял ее, а вести речь об обыкновенных вещах я не умел. Зато у нее это выходило замечательно. Я только слушал.
— Я люблю ночь, — говорила она, — ночью все становится милее и таинственнее. Ночью можно о чем угодно думать и ничто тебе не помешает. Ночью и предметы и люди становятся интереснее, если они молчат.
Она засмеялась и бросила к моим ногам яблоко.
— А день — противный день, я его чуть выношу. Люди суше, предметы жестче, а если нечего делать, тогда чистое наказание. Ходишь по дому, все тебе не мило. Надо бы днем спать, а ночью жить, верно?
— Верно, — согласился я, хотя не верил этому.
— Отец читает какие-то старые книги да ругает Петра Великого, которого он считает большевиком и виновником всех теперешних событий. Или ходит по комнате и ловит моль, которая развелась у нас в изобилии, а я скучаю. Особенно ужасно, когда дождь и выйти на улицу нельзя. Кажись, со скуки взяла и разбилась бы… Приходите ко мне: будем играть в карты или книгу читать — «Тайны венценосцев».
Я слышал глубокое ее дыхание, волновавшее меня, и думал о том, что едва ли я смогу выговорить ей свое решение уехать из села сегодня же. Одна мысль, что я больше не услышу этого голоса, страшила меня. Я потерял дар речи. Надо было уходить, а я стоял у плетня и не двигался.