— Скоро рассвет, — сказала она, — как быстро пролетала ночь. И так всегда, когда есть интересный собеседник.
«Интересный собеседник» — эти слова восторгом отдались в моем сердце. Я не поднимал головы, но чувствовал, что Вера глядит на меня в упор.
— Надо идти, — сказал я сдавленным голосом и стал перелезать через плетень. Перелез и подал ей руку. Мы оказались по обе стороны изгороди. Она задержала мою руку в своей и сказала:
— Приходите и завтра в сад… позднее, когда папа ляжет спать.
— Нет, я с вами уже не увижусь, — сказал я тихо.
— Почему это?
— Я сегодня уезжаю.
— Сразу и уезжаете? Куда, зачем? Везде голодно, люди из городов в деревню бегут.
— Меня томит жажда, — еле вымолвил я, — народного образования.
— Удивительно, — произнесла она сокрушенно и недоумевающе.
Я не поднимал глаз. Мне было не по себе, мне, говорившему о вселенной и потерявшему дар речи перед девушкой. Вдруг она тихо пробежала пальцами по моим волосам. Я поднял голову и увидел рядом ее серьезное, строгое лицо, на котором изображался испуг, растерянность и мольба. Пальцы ее рук вздрагивали и теснее прижимались к моей руке. Но помню, как это могло случиться, только вдруг мы потянулись друг к другу, и неловко и быстро я коснулся своими губами ее холодной щеки. Потом мы точно устыдились своего поступка и бросились бежать в разные стороны.
Я обежал ограду церкви и остановился у огромного вяза, чтобы передохнуть. Легко найти счастье, а потерять и того легче… Кругом стояла та тишина, которая в деревне предвещает хлопотливое и звонкое утро. Ни один листок на деревьях не шевелился, ни одна собака не тявкала, ни одни ворота не скрипнули. Бушевавшая радость, восторг и горечь боролись а моей душе, и вскоре горечь все пересилила. Неужели я никогда ее больше не увижу? Неужели голос ее не будет больше звучать для меня? Я сорвался с места и побежал в сад увидеть ее еще раз. Я и сам не знал, что должен был ей сказать и что должен был сделать. В саду ее уже не было. Калитка у двора была закрыта, я перелез через нее и подошел к палисаднику. Окно ее комнаты было темное, тишина стояла необыкновенная. Я постоял, потом робко постучал по окну пальцем.
Оно открылось, и я угадал ее фигуру.
— Вы что? — спросила она тихо.
— Зачем вы не дали знать мне раньше, что я могу быть «интересным собеседником»? — ответил я ей с упреком. — Зачем вернули мою песню, посланную вам, в которой содержались намеки? Тогда все бы пошло по-другому.
— Помните, я глядела на дорогу, когда вы проходили в волость? Я думала, что вы зайдете. Ждала этого момента каждый день. Как еще я могла дать о себе знать? Но вы недогадливы, вы читали все какие-то бумаги и не зашли ко мне. Я была бы очень довольна.
Она вздохнула.
— Когда станете ученым, обо мне тогда вспоминайте… Тсс! папа проснулся. — Она захлопнула окно, и я остался один в темноте. Я стоял у палисадника, глядел на темное окно до рассвета и отошел от него, когда стоять дольше стало неудобно.
Пастух остановился у колодца и заиграл в рожок. Окрестность сразу ожила при этих переливчатых звуках. Из ближайшей избы высунулось заспанное лицо бабы и тотчас же скрылось. Скрипнули ворота, и на улицу вышла первая корова. Пастух прикрикнул на нее и хлопнул кнутом. Звонкое хлопанье отдалось эхом в березовой роще. Затем из других ворот выгнали овец, они побежали вслед за коровой и наполнили улицу резким блеянием. Тогда пастух спрятал рожок в карман и еще раз хлопнул кнутом, сгруживая скотину. Во всех дворах раскрывались теперь ворота, и хозяйки, в чем попало, выскакивали на улицу, выгоняя коров, коз и баранов… Утро начиналось, хотя на востоке только брезжило и даже пунцовая полоса — предвестница солнца, еще не успела появиться. Предрассветные сумерки все так же окутывали дали, но чуялось, вот-вот они отступят и вовсе пропадут.
Мать, выгнав корову, принесла подойник молока и цедила из него в кринки, когда я надевал котомку на спину и бормотал про себя:
— А чего мне жалко? Меня здесь ничто не трогает. Если бы что-нибудь и трогало, все равно не остановит…
— Расти детей, майся весь век, — сказала мама, — а только что крылья отрастут — и матери им не надо, и матери им не жалко… Эх, Сеня… уйдешь на чужбину, помянешь меня! На свете все найдешь, кроме отца и матери, поверь моему слову.
Прерванный в своих размышлениях, я вдруг поднял на нее взгляд. Глаза ее были мутны и в слезах. Она утирала свои дряблые щеки.
— Видишь ли, мама, меня покорила жажда народного образования… а предрассудкам деревни я никогда не поддамся, — сказал я с дрожью в голосе.