Она стояла за огородами, безмолвно плача в кромку косынки, и, подперев подбородок рукою, махала мне другой… Долго она стояла, я все обертывала, а она не сходила с места. Наконец я скрылся в яровых полях. Дома и сады нашей деревни слились для меня в одно пятно. Огненное зарево рассвета уже полыхало на куполе церкви и золотило холмы и вершины бора. Безграничное раздолье открывалось передо мною. Я шел большой дорогой по направлению к городу, ноша моя была легка, ноги мои были быстры, ум мой был дерзок, и только сердце ныло… Я шел по направлению к большому городу.
ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ СТИХОТВОРЦА
Только ради Аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то, ни се, не то, чтобы нехорошо, да и не то, чтоб очень хорошо.
В деревне, насколько мне помнится, всегда много водилось поэтов. Первыми из них, приохотившими меня к стихам, были мои первые приятели, «келейники» Ваня Баюнов, Ленька Пыж и Головня. Они были старше меня года на два, должно быть, но охотно приняли меня в свою компанию. Изба наша граничила с «кельями», то есть с той улицей, на которой жили бобыли или вдовы. «Кельи» тянулись по гребню холма, окруженные оврагами с обеих сторон, в эти овраги валили мусор, склянки и разбитые горшки. В «кельях» всегда была уйма детворы. Рваная, задорная, крикливая, она внушала страх почтенным хозяйкам, и «келейную» улицу обходили, когда путь лежал через нее. Ребята росли отверженными, им нечего было надеть в праздники, чтобы выйти на околицу или показаться в церкви. Матери оберегали своих детей от знакомства с «келейниками». Мама тоже часто журила меня за сомнительную, как ей казалось, дружбу. Но не дружиться мне с ними было нельзя. Это был самый удивительный, самый сметливый, самый веселый народ в деревне. Ребята-«келейники» всю силу своего изобретательного разума употребляли на создание всяких диковин и бытовых причуд. Они имели лучшие в улице самострелы и попадали без промаха в гуляющих куриц; они пускали в воздух такие искусные змеи с трещотками из бумаги, каких никогда и никому из нас нельзя было придумать; они знали наперечет те места в лесах, где водятся грузди, белые грибы, рыжики, и набирали их полным-полно, тогда как прочие возвращались с пустыми корзинками; они вели счет каждому птичьему гнезду и знали точно, сколько из каждого выпорхнет осенью птенцов; они с ловкостью кошек лазали по деревьям, по амбарам, и, когда зорили галочьи гнезда, их карманы всегда были набиты яйцами; они держали на учете рассаду в каждом огороде и таскали овощи так искусно, что никто и никогда не обнаруживал их следа; они носили с полей горох и чечевицу ношами, и редко полевой сторож натыкался на храбрецов, а если натыкался, — все равно не мог узнать их в лицо. Словом, это были удивительные затейники, прирожденные изобретатели, конкистадоры села, всегда неуловимые, бесстрашные и всеми гонимые. С «келейниками» не всякий рисковал играть в бабки, потому что они сбивали кон без промаху. С ними редкий садился в круг за карты, потому что они всегда отыгрывались. С ними опасались вступать в ратоборство: играть в «малую кучу», бегать взапуски, меряться силою на палках, — потому что они всегда побеждали. Все раки вылавливались в реке их руками. Никто не рисковал лезть в воду со льдом, а они лезли. Хворыми я их не видел, или это мне тогда казалось? (Ведь умирало много. Да, много умирало.) С ними никогда не было скучно, меня тянуло к ним постоянно, может быть, у них и обрел я свою неуемную пытливость. Вот такие-то люди были эти «келейники», а самые главные из них: Ваня Баюнов, Ленька Пыж и Головня — трое страстных выдумщиков, трое хитрейших проказников, трое удивительнейших изобретателей и добрейших сорванцов. Ко всему тому, что я сказал, надо добавить, что они носили в себе родник неистощимого веселья и неистребимую любовь к книге и стихотворчеству. Но прежде всего я бесхитростно обрисую их внешность и расскажу об их причудливых характерах.
Отцы у них были батраки и чрезвычайно многодетные люди. Когда я входил, бывало, к ним в избу, встречал ползающих по полу ребятишек… На печи лежат, на лавках сидят, в кути стоят, — счету им нету. Я так и не узнал имена всех, да и родители, думаю, в названиях путались. В этих трех домах было постоянное прибежище для других холостых парней и тех мужиков, которые любили поговорить и посудачить, сыграть в лото и перекинуться в карты. Не помню, чтобы когда-нибудь, войдя в избу, я застал в ней только одну семью хозяина, — нет, обязательно тут были и чужие. И даже ночью всякий мог войти в незапертую хату, вздуть лампу, разыскать лото и забавляться до утра, не обращая внимания на спящих хозяев. Именно в этих домах длинными зимними вечерами мужики и парни (женщин и девушек никогда не допускали сюда), сидя на полу, в махорочном дыму, рассказывали сказки про жадных попов, про изворотливых работников, про глупых барынь и невероятно обходительных дворников. Это были первоклассные по выдумке истории, в которых всегда торжествовал «наш брат» и ему-то доставалась победа над дебелою попадьей и наивной барыней. Это были такие истории, от которых прожигало уши слушателей, и даже самые смелые из них не всегда решались поднять глаза на рассказчика; эти истории были исполнены творческого бесстрашия, хитроумнейшей изобретательности в приключениях, снисходительного веселья и того очаровательного и наивного остроумия, которого не выдержит ни одна печатная книга; эти истории рассказывались на таком языке, слова из которого не разыщешь во всех словарях мира.