В германскую войну зацвел, так сказать, мой прозаический талант: для всех солдаток стал сочинять я предлинные письма к мужьям в окопы. Сколько надо было иметь терпенья, изобретательности, выдумки и темперамента, чтобы извлечь из чернильницы столько жару и слезливых выражений, редко кто знает об этом! Придет, бывало, молодая солдатка, положит передо мною яйцо, или копейку, или кусок ватрушки и скажет:
— Писни, Сеня, Ивану.
— А о чем писать-то?
— Ты грамотный, тебе известнее — о чем. А мне откуда знать? — и она уже ни слова не вымолвит вплоть до окончания письма.
Погрызешь ручку, изругаешься мысленно, а напишешь. Потом я даже не задавал уже этих глупых вопросов — «а о чем писать-то?» А как только солдатка приходила, брал перо и начинал:
«Здравствуй, дорогой наш, богоданный муж и благоверный супруг Иван Ферапонтыч! Во первых строках моего письма шлет тебе низкий поклон твоя благоверная супруга Пелагея Егоровна с богоданными детками. Еще шлет тебе низкий поклон твой родной батюшка Ферапонт Феофилактович и отецкое благословение, нерушимое по гроб жисти. Еще шлет тебе низкий поклон родная матушка Варвара Ниловна и материнское благословение, нерушимое по гроб жисти. Еще шлет тебе…»
Я останавливался на этом месте и припоминал имена сватьев, кумовьев, двоюродных теток, троюродных племянников, от которых надо было послать поклон, и если сам не знал их имен, то спрашивал:
— Как отчество будет троюродной племяннице Ферапонта Феофилактыча, что выдана замуж за Федора Кривого в соседнюю деревню, которого били наши парни на пасхе резиновой калошей?
— А вот и запамятовала, — говорила баба, — пойду спрошу.
Она уходила, спрашивала соседей, как было отчество троюродной племянницы Ферапонта Феофилактовича, что выдана замуж за Федора Кривого в соседнюю деревню, а я сидел и писал. Я писал длиннейшие поклоны, оставляя на бумаге пробелы для имен и отчеств. И пока я писал, солдатка не раз и не два ходила справляться к соседям насчет дальней родни. Поклонов набиралось около трех или четырех страниц. После этого я спрашивал:
— Корова не отелилась?
— Нет, милый, к Покрову жду.
— С ягнятами ничего не случилось?
— Бог миловал…
— Не подмок ли хлеб на гумне? Вовремя ли скосили овес, не перекрывали ли крышу сарая новой соломой?
— Куда ты, батюшка, новой соломой, а корове есть чего? Сарай так и стоит под старой крышей.
— А ты подумай-ка еще хорошенько, подумай, что-нибудь да случилось, не может быть.
— Ах ты, оказия какая, — вдруг всплескивает руками баба, — ну, да как же без этого! Случилось, родной, случилось… Ведь телка прошлой неделей ногу зашибла. Идет из стада моя Пеструшка невеселая, я соседке и говорю: «Гляди-ко, небось кто-нибудь по злобе», а она в ответ: «Нет, — говорит, — наверное, попритчилось».
— Ну, а еще что?
— Вот еще что: Матрешка животом болела, написал?
— Написал.
— Полукафтанье, что оставлено было у печки, на самом боку выгорело…