Он вслух прочитал стихотворение и сказал:
— Чудесно, есть что-то сходное с Надсоном. Те же классические рифмы: «народным — свободным», «пою — мою», «невзгоды — годы». Превосходно, коллега, подражайте классикам. Лирика русских поэтов полна великого и непередаваемого смысла. В ней воспета жизнь и смерть, высокая любовь и ревность, пламенная страсть, жажда истины и борьба за правду, горение в поисках социальной справедливости, великое назначение человека, призывы к бесконечному движению вперед, как это прекрасно вскрыл в своих трудах Анатолий Васильевич, наш нарком… Подражайте Пушкину, Некрасову, Надсону, далеко пойдете. И будете знаменитостью, вспомните меня… Вот так. По случаю первого знакомства гонорар обычно пропивается, но мы проедим его на яблоках, Согласны? Яблоки — моя страсть.
— На все хватит, — ответил я. — Разве я этим ограничусь! Я сегодня же напишу еще стиха два-три. Теперь передо мною открыты двери редакций.
И тут приняли Семена Пахарева как равного и уверовали в него.
Что за магическое слово «поэт»!
Мы пошли гулять. На моих глазах этот человек преобразился. Он надел роскошные гетры, доходившие до колен и скрывшие недостатки брюк. Грудь его украсилась белым нагрудником, накинутым на голое тело, а когда он запахнулся в пиджак и повесил галстук, то стал выглядеть столь обаятельным, что я вполне поверил и понял, почему именно ему доверили охранять памятники искусства. Он сводил меня к двум памятникам в городе: к памятнику императору Александру II на Благовещенской площади и к памятнику Минину и Пожарскому в кремлевском саду. Долго и обстоятельно он объяснял мне, зачем нужно сохранять эти памятники, и ссылался на какие-то очень знаменитые слова, сказанные Луначарским. Я ему верил из великодушия, потому что, по правде говоря, памятник «царю-освободителю» мы в волостном селе разбили кирками, и я несколько недопонимал, почему он должен быть сохранен на главной площади губернского города.
И вот мы пошли по улицам, оба веселые, оба счастливые; он в широкополой шляпе-панаме, в огненных гетрах, в пенсне и с суковатой палкой в руках, высокий, величественный, как благородный дядя из книжки с картинками для детей младшего возраста. И рядом с ним шел я — в посконных портах, сшитых мамою, босой и без фуражки, с волосами, легкими и светлыми, как лен, прямо паренек с картины Нестерова. Народ почтительно расступался перед нами. Мы принимали это как должное. И он говорил, указывая на кариатиды на доме купца Рукавишникова:
— Памятники — живые свидетели истории, милый коллега. Их надо бережно сохранять. Притом же эстетически их роль огромна. Посмотрите на эти копии греческих подлинников. Конечно, необходимо освободить почитание памятников греческого искусства от приписываемых ему многими предрассудков, чтобы не считалось заслугой подражать им лишь потому, что они покрыты пылью времен. Но в строении прекрасных греческих тел было больше благородства, чем в худощавой напряженности современного тела. Это надо понять и поэтому сохранить дивные статуи. Значение старины для социалистического искусства в этом смысле редко кем понимается.
— Еще важно, — отвечал я, — привлечь внимание к стиху. Я думаю, что следовало бы их печатать на самой первой странице.
Приятель мой сел на Откосе прямо против дома Рукавишникова и продолжал восхищаться статуями, а я пошел писать очередное стихотворение у себя в мансарде. Я писал их у окна, стоя на коленях и глядя на Волгу. Написал я сразу несколько стихотворений на разные темы, бичуя капитализм. Я их опустил в ящик и опять гулял на Откосе и слушал, как комиссар по охране памятников искусства восторженно говорил, глядя на Волгу:
— Путь художника, коллега, тернист. «Отцы и дети» — лучшая вещь у Тургенева, принесла ему больше всего неприятностей, разочарований, разлада с эпохой. И роман ругали все лагери. То же самое с «Борисом Годуновым». Не закон ли это?
А на другой день в газете ничего моего не было напечатано. Я решил, что надо опускать стихи именно в тот ящик, рядом с редакцией, в который я опускал в первый раз. Я так и сделал. Но стихи и после этого не появились. Я начал беспокоиться. Написал еще больше стихов на разные темы, бичуя капитализм. Но и о них — ни слуху, ни духу. Беспокойство мое возрастало. Я его скрывал от приятеля, который меня каждое утро спрашивал, просыпаясь:
— А ну-ко, мой друг-вития, когда же появится ваше новое стихотворение? И скоро ли мы будем кушать яблоки?