И, хрустя колесами по сухому насту валежника, едет потом садом за гумна, никем незрим. Слышно мне, как задевает дугой за потолок яблоневых веток, бранится и вспоминает богоматерь.
— У шабров наношено, навожено топлива на целый век, шабры свое знают, — говорит отец с болью. В сенцах возится, переворачивается с боку на бок и отчаянно вздыхает: — Кум новую баню воздвиг. Шутка ли? Иван Косой новую баню воздвиг. Сват и баню воздвиг, и конюшню воздвиг… Эх, сват! В жизни ни одной обедни не пропустил, а тут и греха не побоялся… Был бы сват насквозь свят, кабы душа не просила барыша. А я вот жду, бога страшусь, совесть щупаю, о грехах помышляю. А чего я жду? Мать, спишь, что ли? (Мать отзывается невнятным бормотаньем). Чего это я жду, спрашивается? Закона? Эх, уж эти законы… Пока Керенский закон мужикам готовит, весь лес сведут. Вот те крест, и останусь я один в дураках. Закон-то выйдет, а взять уж будет нечего.
— О, господи! — вздыхает мать сокрушенно. — Весь век греха боялись и неужели на старости лет поддадимся корысти? Срам-то какой… Чужое добро грабить… Отец, креста на тебе нету, так людского суда побойся.
— А что людской суд? Дура! Судьям-то полезно, что в карман полезло. Отопляться-то чем будем?
Вторую неделю мужики с ума сходят от всяких слухов. Там, слышь, разобрали барские скирды, тут увели лошадей вместе с упряжью да еще побили управляющего, а в третьем месте повырубили парк, опорожнили пруд от карасей. Вот дела какие! Слабел барский ошейник на разъяренном мужике. Наши всех дольше терпели, а потом точно прорвало плотину. Ринулись все в лес помещика Анисимова. На выгоне и в поле не увидишь днем ни одного человека, и только глубокие свежие колен дорог, наезженные за овинами, да оброненные на пути ветви сосен, чурбаны и даже целые деревья, которых не осилила лошадь залихватского хозяина, свидетельствовали о ночной работе.
Отец выходит в исподниках на крыльцо и долго прислушивается. С гумен доносится вольный храп лошадей, да скрипят ворота в дальнем переулке.
— Шабер Василий, чай, поди, опять уехал?
— Только что…
— Эх, сколько он сосняку навозил, бес бородатый, и не перечесть. Почитай, седьмую ночь за работой.
В душе его зажигаются молнии: корыстная зависть — гложет, божий гнев — пугает, людской суд — страшит. Вторую неделю его сердце — арена схваток смиренной совести земледельца с давним и непобедимым желанием построить теплую конюшню для нашей кормилицы — коровы. Какая же страсть покорит его? Хоть бы какая-нибудь да покорила. Мне жалко отца до слез — он третью ночь не спит, все мучается, все бродит по выгону, по огороду и по гумнам, все украдкой следит за проезжающими в лес мужиками, а утром за завтраком перечисляет крамольные подводы тех из соседей, которые вступили на путь своеволия. С нескрываемым удовольствием и священным трепетом он отмечает среди них людей очень почтенных, очень домовитых, очень благочестивых. Только все еще удерживает его от заманчивого «самоуправства» лютое упорство Онисима Крупнова — мужика строгого, мясоторговца знатного, церковника усердного, который ходит всегда в чапане, круглый, как шар, и говорит, как судит.
— Это уж разбой, — кричит Крупнов в улице и грозится клюкой в сторону окон. — Что ни двор, то вор, что ни клеть, то склад. Рубят лес и те, кому и не надо. Погодите, запорют вас, насмерть запорют. Такую порку зададут, что небу станет жарко. Что ж, поделом плуту и мука. За правду бог и добрые люди. Эх, хозяин стране нужен, строгий хозяин! От поблажек и воры плодятся. И что там канителятся с Учредительным собранием? Тьфу! Народ без хозяина, как паршивых овец стадо. Народ — собака, ее надо держать на привязи, да покороче.
Яков Ошкуров, окруженный бобылями, в тон отвечает ему от завалины Василия Березы, на которой каждый день людское сборище:
— Чего же поделаешь, Онисим Лукич, мужик свободы хочет, барина перестал опасаться…
— Не радуйтесь, братцы, — ввязывается тихий бакалейщик Филипп Смагин, — кто кем был, тот тем и останется… Природу не пересилить… Нельзя помещать коня в коровник, корову в стойло, собаку в птичник, курицу в собачью конуру… Нельзя барина пересилить… Не жить мужику в усадьбе, а барину в хате. Как двойка перед тузом, так и мы перед барином.
— Козырная двойка туза берет, — отвечает Яков, — теперь наши козыри…
— А чего достигнете бунтом? Тюрьмы, каторги, Сибири? Потерпите, барин разберется и с нами частью поделится, смилуется…
— Эй, брось, дед, барская милость что божья роса: высохла вмиг и нет ее.
— Так неужели надо громить усадьбу, творить беззаконие, не уважать чужое добро? Не равны баре: иной бога боится, а за иного бога молят… Вот теперь при народной свободе и они работать будут…