— Раздень меня, разуй меня, уложи меня, покрой меня, — а там я усну и сам. Вот вся их работа, все их старанье… Белые ручки чужие труды любят.
— Белые ручки? — подхватывает вдруг эти слова у своих ворот стоящая просвирня. — А как же иначе? Какого вы роду-племени? Что вы за цари-царевичи, короли-королевичи? Всяк порядок богом узаконен. Всякому дан свой талант. Сим молитву деет. Хам пшеницу сеет, Афет власть имеет. И это вам знать надо: Симова кость святая, Афетова — белая, Хамова — черная.
К ней повертываются спиной и хохочут.
— Не будет лапотника, не станет и бархатника, — слышно, говорят они между собой. — Ничего, ребята, не робей, расправляй плечи… Земля должна быть наша, барин — в сторону… Барская хворь — наше здоровье…
Наверное, отцу пришли сейчас на ум эти речи, и он мечется по крыльцу, вздыхает, крестясь, и называет вслух имена «свихнувшихся» сельчан, и с притворством праведника перечисляет их добычу.
— Шабер Василий восемь раз съездил, восемь богатырских возов привез. Пойти, посмотреть разве.
Размышляя вслух, он перелезает через крыльцо и попадает босыми ногами прямо в крапиву. Потом в одних исподниках, белея в кустах вишенника, пробирается к соседу в сад. Через несколько минут отец повисает на изгороди, трещат сухие палки частокола, и он шепчет мне оттуда:
— Сеня, тут ли ты? Почитай, все село поднялось. Был на задах — народу тьма-тьмущая. Как с цепи сорвались. Выводи, давай, скорее Ваську за задние ворота, да смотри, мать не услышала бы.
Я бережно снимаю кожаные сапоги, чтобы в лесу их не попортить, ставлю их в угол и выхожу на двор босой, протягивая в темноту руку.
— Господи благослови, — шепчет отец, вырывая у меня лошадь за задними воротами. — Никогда этого со мной не случалось, чтобы чужое красть. Помещик, он тоже человек, может быть, даже и сам наработал, не все от отцов достается… А почем знать, может быть, и от отцов. Нажить такую махину своим горбом, чай, трудно. А богатому сами черти деньги куют. А коли денег нет, так и подушка под головой не вертится.
И замечает сам себе в раздумье:
— Н-да! Дума, что борода — лишняя тягота. Цари и те корыстовались.
Он хлещет Ваську вожжой, и мы едем под яблонями, как под пологом. Васька фыркает, задевая дугой за ветки, я подпрыгиваю в телеге, отец приговаривает и молится.
— Ночь — матка: все гладко. Темная ночь все покроет. Топор с нами?
— С нами, тятька, с нами.
— Ух, ни праведный без порока, ни грешный без покаяния. И в хорошей капусте гнилые кочни есть. Н-но! Вася, родной наш, не выдай, милок, верно служил хозяину тысячу лет. Послужи еще малую малость, дело-то какое важное. Эхма! Затворились дела: барин за барина, мужик за мужика…
Запальчиво понукает лошадь.
— Задарма вали барского лесу вволю, а? Социализма, что ли, в самом деле пришла? Сказывал Яшка, что были времена, когда люди по правде жили. Встал и в другое место пахать ушел. Но вдруг один баламут надумал и сказал, что это его земля была с испокон веку. И началась драка: этот — «мое», тот — «мое»… И с тех пор ходит война по свету кругом. И один другого то и дело с насиженного места сгоняет. А этот — прежнего гонит. И так по всему свету война гуляет. И будет ей конец, когда, говорил Яшка, все будет общее… Н-да! Поглядишь кругом — тихо, звезды сияют, и поверить нельзя, что война на свете есть…
На пути к лесу нам то и дело встречаются дроги, груженные толстым сосняком, скрипят колеса, хрустит песок под ними, раздается в тихой мгле упорное дыхание лошадей. Мужики друг с другом не разговаривают, не здороваются и при встречах молча разъезжаются без «бог в помочь». Я слышу, как отец, вглядываясь во встречных, шепчет их имена:
— Семен Власов вот уж пятый раз из лесу. У мужика пятистенный дом, хлеба запас на два года, поди ж ты! Иван Косой — с богами свой человек, поп у него днюет и ночует, божественная душа, а одолели черти святое место. У Ефима Сутырина две коровы, лошадь, что твой лев, — настоящий хозяин, а тоже пал на даровщину. Видно, не одному мне грешить… Да воскреснет бог и расточатся врази его… Н-но! Вася, ходи ногами!
Сосновый бор встает перед нами чудовищной стеной. Пахнет смолой, прелой хвоей и рыжиками. Ломаются и звонко хрустят под ногами тонкие сучья. В лесу стон сплошной и жуткий. Удары топоров раздаются с разных концов бора, перекликаются между собой и сливаются с эхом. Вдруг разом где-то застонет, затрещит, и с ужасающим и стремительным шумом валится огромное дерево, широкий хруст подламывающихся веток тогда ошеломляет ухо. Точно это вздох самой матушки-земли. На момент сделается тихо, и потом — с другой стороны, то же самое, с третьей, и вовсе рядом…