— Ужасно грубый разговор, — говорит тихо Зороастров, распахивает доху и нетвердой дрожащей рукой шарит за пазухой. Он вынимает кисет, достает из него горсть кредиток, наклоняется над столом и сует Якову кредитки в рукав.
— Хватит? Хватит, говорю, за бабу откупного… Тут сто тысяч…
Глаза Якова наливаются кровью, он выбрасывает деньги из рукава. Деньги веером разлетаются. Зороастров ловит его руку и целует:
— По рукам, Яшка! Баш на баш, — лепечет он, задыхаясь от страха и лакейского усердия. — Вспылил я маленько… Так уж не взыщи… Это дело мы полюбовно обладим… разлюбезное дело полюбовно обладить…
Он ползает по полу и собирает бумажные деньги и опять сует Якову:
— Помнишь — друзьями были в детстве… Вместе раков ловили, гнезда зорили у птиц… Ты мне корзинку грибов проиграл в орлянку… Ты тогда меня надул… Вниз наклал поганок… мухоморов, а сверху грибы были червивые…
Яков убирает револьвер и говорит:
— Иди, иди, Пимка! И не думай о жене… Жена твоя, может, комиссаром будет. Она лакеем не служила. Перед Бугровым не лебезила. У ней нутро здоровое.
Вскоре Зороастров опять завел бабу, тоже красивую, молодую, но бывалую. Она охотно стала прислуживать в отдельном номере, нашла дружка, вместе с которым старика чем-то опоила и открыла свое заведение, под вывеской «Постоялый двор Ивана Шапкина. Распивочно и навынос с хранцузской куфней».
Любаня же была принята в члены комитета бедноты и разделяла с нами все заботы, хлопоты и неприятности по работе. Она же стала и первой женоделегаткой и первой организаторшей крестьянок на селе. Прозвали ее бабы «комиссарихой».
30 АВГУСТА 1918 ГОДА
«11 июня (1918 г.) ВЦИК принял декрет об организации комитетов деревенской бедноты. Беднота стала считать Ильича, о котором так много говорили ей рабочие, солдаты, своим вождем. Но не только Ильич заботился о бедноте: и беднота заботилась об Ильиче. Лидия Александровна Фотиева — секретарь Ильича — вспоминала, как пришел в Кремль красноармеец-бедняк и принес Ильичу половину своего каравая хлеба. «Пусть поест, время теперь голодное», — не просил даже свидания с Ильичем, а лишь просил издали показать ему Ильича, когда он пойдет мимо».
Яков самозабвенно отдавался работе на «комитетском гумне», — так прозвали мы тогда место за околицей, на котором беднота молотила рожь свою кулацкими машинами. Яков торопился сдать «экономический хлеб» волкомбеду. Под «экономическим хлебом» разумелся в ту пору урожай, снятый с кулацких и помещичьих земель, обсемененных еще во времена керенщины. Было строжайшее предписание: «все до последнего зерна сдать для нужд Красной Армии», и Яков дневал и даже ночевал на гумне в стоге соломы, опасаясь хищений.
Однажды он сидел у свежей копны, окруженный вдовами-беднячками да красноармейками, и сладко курил. Осторожная осень уже заметно позолотила край березовой рощи, ставшей теперь достоянием села, желтело жнивье опустелых полей, блестела, как стекло, мелководная речушка в долине, взвивались над выгоном бумажные змеи, пущенные ребятишками, — да, осень вступила в свои права. Бабы охотно балагурили. Яков был доволен исходом дела, и веселое добродушие царило на «комитетском гумне».
Мимо проезжал чужой мужик с базара, ноги его свешивались с грядок и болтались. Не останавливая лошади и не снимая картуза, он крикнул с телеги:
— Здорово, комитетчики! Не сеете, не жнете, а молотите по чужим токам и в житницу, видать, собираете…
— Собираем, — ответил Яков. — А ты что же прищурился на левый глаз, точно подъезжаешь к нам с подгорелым солодом?..
— Гм, — ухмыльнулся тот ядовито, — а вашего главного хозяина в Москве, кажись, подстрелили…
— Что городишь чепуху! — сказал Яков. — Вражье это пустобайство.
— Глядишь, брат, недолго вам царствовать, без главного всех вас расшугают… народ только об этом и судачит на базаре…
— Стоп! — закричал Яков, вскакивая. — Бабы, поднимайте грабли, не иначе, как он кулацкий агитатор, которого изловить надо!..
Яков метнулся к лошадиной морде, а бабы громко закричали, побежали гурьбой к телеге, махая граблями. Мужик круто повернул лошадь в сторону и подряд три раза хлестнул ее березовым прутом по крутому крупу. Горячая кобыла взлягнула копытами и резко помчалась по жнивью. Мужик не переставал хлестать ее, стоя в телеге на коленях. Вскоре лошадь далеко оставила позади наших баб и выехала на дорогу к выгону.
Когда Яков вернулся к ометам, добродушие его было утеряно. И пока бабы неистово ругали мужика, он продолжал хранить тяжелое молчание. С базара между тем проезжали мимо и другие люди, но Яков заговаривать с ними не решался. Вот появился наш сельчанин, он поднял картуз, приветствуя нас, и остановил лошадь.