Хорошо помню этот день. Народ с обеда ожидал Якова, гуторя подле пожарного сарая. Все были очень встревожены и не сидели на лугу, как всегда, а стояли, прислонившись к стенам сарая. Яков появился верхом на лошади, доедая на ходу кусок хлеба, и тотчас же спрыгнул на пустой лагун. Народ смолк и сомкнулся вокруг него.
— Гады еще шипят, — сказал Яков охрипшим голосом и поднял воспаленные бессонные глаза на кулаков, которые стояли поодаль. — Гады еще не успокоились, нет. Как вороны, крови ждут. Змея кусает не для сытости, а ради корысти. Как не отсохла та рука, которая поднялась на нашего вождя? Как не отсохла, спрашиваю?!
Голос его задрожал на самой высокой ноте и оборвался. Подобная тишина наступает во время проводов домашних на чужбину: все встают, осталась одна минута для разговоров, но слов от волнения не находится. Слышно было, как на соседней избе чирикал воробей да залетал ветер через худую крышу сарая и шелестел под нею соломой. Баба на ключе, полоскавшая холстину, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону.
— Вся бедняцкая Россия возмутилась от подлого умысла, содрогнулась от горя, потому что все мы одного поля ягода, одного тяти ребята. Погляди на Россию, на нее гроза грозная поднимается. От края до края везде наши супостаты. Там эсер и чех засел в Поволжье, там англичанин с севера целится в нашу грудь, южные губернии генералы топчут. Льется рабочая да крестьянская кровушка, нашу землю кропит. Поля наши, леса наши, города наши, свобода наша, власть наша, — так пойми ты, мы же и на защиту стать должны, фронту нужен воин, фронту нужен хлеб, ружье, сабля и теплая рубаха. Так какой же мерзавец будет в такое время о наживе думать, хлеб прятать, солому, государственную солому жечь, которую на фураж готовили? Подумать, так сердце кровью обливается — на какую враг способен потеху! Враг целился Ленину в сердце. Кто целился? Эсерка. Кто эсеры? Они все до единого из кулаков. На убийцах кровь. Кровь эта пути нам кажет. Эх, улита, знать, ты не добита… Так пожалуем тебя двумя столбами с перекладиной… Не отмолиться вам, не отплеваться, не отлаяться, не отчураться. Каков грех, такова и расправа. Недорубленный лес опять подрастает, и плохое дерево не рубят, а выкорчевывают.
— Эдак, Яков, эдак! — поддакнули ему верные наши приятели. Волна говора пробежала по собравшимся и замерла в задних рядах.
— Приходится богатым спуску не давать. Правда сказана стариками: пусти козла в огород — яблонь страхом не огородишь. Борода у богатых апостольская, а ус дьявольский. И жалеть их нечего… На матушку их…
— Что посеешь, то и пожнешь. Что пожнешь, то и смолотишь. Что смолотишь, то и смелешь. Что смелешь, то и съешь. Ах, Яков, в министрах тебе быть по разговору, волк те заешь… Недолго думал, да ладно молвил.
— Высокоумный человек…
Яков уловил настроение мужиков и закончил спокойнее:
— Говорить долго по этому случаю нечего. Пускай каждый за себя скажет и каждый себя покажет на деле. Я же со своей стороны заявляю: стыдно мне стало беспартийным считаться, после того как на вождя вражья рука поднялась. Подумал я: умрем, товарищ Ленин, так уж все вместе, без тебя и нам не жить, и вот подал заявление в партию, о чем и объявляю. Теперь послушаю, на что другие решатся.
Наступило полное молчание, очень неловкое, — непонятно было, что надо делать. Вдруг ко мне протискался боком Василий Береза.
— Кругло говорить не умею, — сказал он, — так я даю овцу для Красной Армии.
— Дело! — сказал Яков. — Кто больше?