Тогда вслед за Березой стали подходить другие мужики и говорить мне:
— Записывай, в честь Ленина, — пуд проса и пять фунтов шерсти.
Или:
— Три куля овса да полпуда жмыха.
Я не успевал водить карандашом по бумаге, потому что послышалось с разных сторон:
— Сеня, черкни от меня — мера проса!
— Пуд гороха дает Краюшкин Осип.
— Коровьего масла два круга от Зосима Липкина, пускай покушают на здоровье масляную кашу наши молодцы.
И вот, наконец, крикнул сзади, не подходя ко мне, Онисим Крупнов:
— Жертвую я борцам полтора десятка яиц.
— Полтора десятка яиц? — повторил Яков сурово. — Мы у тебя их лучше конфискуем.
В стороне перешептывается и топчется молодежь, она не смеет отцовским добром распорядиться, а думой с нами.
— А вы, удальцы, чем отметите этот вражеский налет? — обратился к ним Яков.
— Чем мы отметим, дядя Яков? — отвечает Ваня Баюнов с простодушным выражением на лице. — Ничего-то у нас нету, дядя Яков, кроме своей силы. Сговорились вот идти добровольно на фронт три друга, по случаю покушения на Ленина.
— Вот это ответ молодецкий, — подтверждает Яков, бросает шапку вверх и кричит «ура».
— Не стерпела душа молодецкая, не стерпела душа, на простор пошла…
Мы заражаемся его восторгом и теснимся около молодцов, не знающих, что говорить и делать.
— Ничего, повоюем, — произносит один за всех.
И уже я слышу такие слова бросают мне подходящие жертвователи:
— Для молодцов, Сеня, ватное пальто записывай… без толку висит на стене.
— Сапоги яловые, раз надеваны…
— Эх, была не была: две шелковые рубахи вместо моего Гаврюшки износят…
Через три дня мы провожали ребят на станцию. Яков обнял всех их по очереди у перелеска и сказал:
— Радости сколько — видеть таких орлов! Кабы не сам стар да не детей малых куча, так бы с вами и улетел туда. Время-то настает показать отвагу нашу — дух захватывает.
Комитетчики да девки пошли провожать добровольцев до железнодорожного пути. Три друга шли одетые в солдатские шинели, на ногах у них были лаковые сапоги, которые скрипели, а новые атласные рубахи были краснее летнего зарева. Девушки нарядились для того раза в яркие сарафаны, которым завидовала сама осень. Длинные девичьи оборки колыхались, как прибой, ребята подбрасывали вверх фуражки, по лесу проносился пронзительный свист и отчаянные звуки гармоник, да девичья песня бежала через леса, через горы и отдавалась многочисленным эхом за рекой:
Лес стоял в осеннем своем уборе, березы только что укрыли землю желтым одеялом листвы, багряные листья осин тихо трепетали, и солнце обогревало нас ласковым своим светом. Разлита была вокруг и сладкая грусть, и тихая радость.
До прихода поезда молодежь бродила по перрону и пела песни. А когда пришел поезд, добровольцы распрощались с нами и сели у окна вагона. Все наперебой напутствовали их советами, а они, высунув головы из окна, только улыбались, не зная, кому и что отвечать в этом гаме.
Но как только поезд тронулся, Ваня Баюнов не вытерпел, он высунулся в окно до пояса и закричал нам:
— Ребята, удалой долго не думает! Двух смертей не видать, а одной не миновать…
Поезд унес с собой конец его речи.
Мы проводили поезд глазами, помахали ему вслед, пока он не скрылся в лесу, и пошли домой. И опять заиграла гармонь, и опять зазвенело обычное веселье. Вот она молодость!
А вечером я сидел в помещении комбеда и писал в волостной комитет:
«Заслушали доклад т. Ошкурова о текущем моменте и уяснили стоящие перед нами задачи, так что общее собрание категорически постановило: выразить наше сердечное сожаление товарищу Ленину, а что касается реальной помощи революции, то посылаем бойцов и приказываем им твердо стоять за то, что завоевано народом, так же, как и самим нам в тылу стоять все время на страже»…
ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
Человек этот на манер куколки «Ванька-Встанька»: как ее ни нагибай — все на ножки подымется.
У Якова было совсем испорченное зрение от вечной мастеровой работы по темным углам, и он не мог читать даже газету. Кроме того, он и не был приучен к этому. Знания о политике, об общественных событиях он получал прямо из райкома, а из непосредственного обращения с народом извлекал мудрое познание своих сограждан. Это был человек, не терпящий ничего книжного; может быть, поэтому отношение его ко мне было всегда двойственное: любовно-ироническое. Он и не понимал меня в роли книгочея, и смеялся надо мной, и удивлялся моему пристрастию к печатному слову. Надо прямо сказать, что систематически читали в ту пору газеты на селе только я да мой приятель Вася Долгий. Я всегда был в курсе дела, и Яков от меня кое в чем зависел. Например, он любил слушать, когда я читал вслух. Однажды, в свободную минуту, сев перед печкою (он любил глядеть, когда трещали дрова, угольки выскакивали на пол и надо было сгребать их на железный лист), он спросил: