Хороши августовские зори! Холодная дорога убита конским копытом, а воздух свеж и чист, и люди, спешащие на базар с котомками на плечах, то и дело с удовольствием вздрагивают. Тронешь лаптем седую траву подле дороги, собьешь росу и обрызгаешься до колен, а на каемке придорожного дерна остается ярко-зеленая полоса. Мимо пешеходов проезжают мужики на телегах, укрытых брезентами. Только и слышны возгласы:
— Эй, тетки, сторонитесь, задавлю!
На задах базарного села телеги останавливаются за овинами знакомых мужикам людей, подле ометов или в проулках. Мужики, оглядываясь, сходят с телег, оставляя на них баб или ребятишек, а сами отправляются на базарную площадь узнавать: будет ли облава на хлеботорговцев, нет ли рядом милиции, не слышно ли что-нибудь насчет отмены хлебной монополии. Но монополия в прежней силе, милиция ходит по площади, знакомые советуют быть осторожнее. Удивительно колоритны были эти базары времен военного коммунизма. Торгуются, бывало, на усадах, в саду под яблонями, в трактирах, за заборами, где-нибудь на околице, а главным образом, на частных дворах. На площади продают яблоки с возов, лапти и всякую мелочь. Все остальное упрятано с глаз. Народу на базаре спозаранок видимо-невидимо. Тот, кому даже делать там было нечего, приезжал увидеться с приятелями, выпить самогону, посудачить о комбедах — известна любовь мужика к такого рода сборищам. А подлинное торжище перенесено было с площади за околицу. Вот выныривает из-за сарая проворная фигура в кушаке и спрашивает встречного:
— Хлебец везешь, приятель?
— А тебе что? — отвечает тот настороженно.
— На базаре отберут, знай — монополия. Сколько у тебя?
Мужик мнется и переглядывается с бабой.
— Сто семьдесят дам за пуд, а монопольная цена — десятка, — говорит человек в кушаке. — Вези за мной на двор к куму, думать нечего. Пока нет милиции рядом да комитетчиков, дело и обладим.
Мужик заворачивает на усад и скрывается в яблонях.
Перекупщики-спекулянты таким образом устрашали мужиков и закупали у них весь хлеб еще при въезде в базарное село. А нуждающиеся с мешочками под мышкой бродили уныло по площади, вытягивали шеи, робко спрашивали: «Где бы купить пудик?» Нет, хлеба не было. В это время он скапливался по потайным местам в руках перекупщиков. Но нуждающиеся знали, что хлеб не может пропасть, они терпеливо выжидали, тихо подходили к «примечательным личностям» и спрашивали:
— Дружок, не укажешь ли, где можно пудик зацепить?
— Погодить надо, — отвечала «примечательная личность» в кушаке и отходила от вопрошателя.
И нуждающиеся «годили».
Нахлобучив шапку на глаза, я бродил по базару. Я любил бродить по площадям мужицких торжищ. Кругом биение меркантильных страстей, а тебе нет никакого до них дела. Тебя это веселит, как чуждое, но поучительное видение. Вот с любопытством взираешь ты на мужика, из сил выбивающегося, чтобы только доказать, как хороша его одер-кляча, хотя для всех очевидно, что житья ей самая малость, но хозяин хлопочет около нее, бьет кнутом по сухому крупу, приговаривая: «Тысячу лет проживет Сивка, право, тысячу лет. Смотри, силища какая. Силища громадная… Тише, лукавый!» — кричит он, хотя «лукавый» только лениво переступает при ударе кнутом, и силищи в нем ровно столько, чтобы устоять на ногах. Ты проходишь мимо беснующихся баб. Одна из них хватает тебя за полы, чтобы сбыть несъедобный пирог с требухой, упрятанный ею под тряпье. Ты отнекиваешься, вырываешь полу, но все-таки остановишься. Ну, как же не послушать их цветистую речь, исполненную такой выразительности, меткости, дерзкого веселья, что никогда никому из профессиональных краснобаев так не придумать, так не сказать, так не слукавить. Подумаешь только, как тускло и вяло говорили мужики в тех книгах, которые я читал, а тут все так поистине замечательно! Каждая жилка речи исполнена крови. Каждый жест просится на сцену или, того лучше, на картину пытливого художника. Каждой интонации позавидовал бы любой лицедей нашего века. И всем этим наслаждайся даром и вволю. Ну, и купишь пирог, чтобы только побалагурить, купишь и бросишь, потому что разжевать его нет никакой возможности. Он не пропечен, из слежавшейся муки, и, вместо расхваленной печенки, там одна видимость рубца. Ах! бабы, бабы, всегда вы кружите мне голову, тут какой-то рок, какой-то опьяняющий рок! Ты пробираешься щепными рядами, где продают заведомо плохие кадки, ушаты, которые протекают, липовые дуги и опарницы. Дерево все сырое, наскоро сколоченное или согнутое, плохо отесанное, но хозяину что до того: он изо всей силы старается уверить покупательницу, насколько все это добротно, и клянется, и бьет себя в грудь, и призывает в свидетели саму богородицу: