Вдруг на темном фоне улицы за окном появляется рука, она приклеивает к стеклу бумагу, и все мы в один голос кричим:
— Смотри, смотри!
Человек, шурша, спускается по водосточной трубе вниз. На момент все затихают и некоторые прячутся за простенки окон. (Не лишняя предосторожность: ночью стреляли в заседающих комитетчиков через окно).
— Вот, полюбуйтесь, каждый день угрозы, — говорит Яков, открывая окно и отцепляя бумагу. — Немалые угрозы, беда моя, и кто этот самый писака? Сеня, дознался бы ты.
Он подает мне бумагу, исписанную печатными буквами, в ней значится:
«Яков Иваныч! Мы знаем, что ты собираешься отнимать у нас хлеб. Отнимать — отнимай, но смотри, пожалей свою голову и своих малых деток. Жди того, что рассерчает мужик на всю жизнь — с ним никакая власть не справится. В других деревнях и селах комитетчиков побили, в землю закопали, в реки побросали. В иных селах, слышно, мужики свою крестьянскую власть установили. А послушай добрых людей, что делается в Сибири, в Хохлах, на Волге. Весь мир недоволен вами: и города, и села, и немцы, и французы, и английский король. Брось свое дело, не садись на шею мужику, не затыкай ему глотку, не отнимай его заработанное, одумайся, пока не поздно, упреждаем тебя. Но ежели ты опять свою линию будешь гнуть, пеняй на свою голову. Вас мало, а нас тьма-тьмущая, один тебя не достигнет, так другой достигнет. Никуда от нас не спрячешься. Последний сказ тебе. Помни: власть последние дни доживает, куда пойдешь, с кем останешься?.. Про записку не звони, властям не передавай, а то хуже будет, горькими слезами семья обольется».
— Долго ли до греха, — говорит Яков, — проводите меня, ребята.
Мы провожаем его до хибарки, которая стоит на отшибе в самом конце села — настоящая бобыльская хата, пнешь ее сапогом — свалится набок.
И вот скачем мы с Васей Долгим верхом на лошадях, торопимся в волость. Мы исполнены благодарности случаю, возложившему на нас обязанности зрелых мужей. Ветер завывает в кустах, ветер свистит около нас, ветер играет гривами лошадей, и каждая жила в нас поет, налитая восторгом. Темный бор плывет мимо, звезды висят над головами, меняются исхоженные дороги, и жнивье шуршит под копытом, — какое душевное раздолье, сколько хмельной радости для молодого человека в шестнадцать лет! На околице волостного села нас окликают:
— Кто едет?
— Комитетчики, — говорим мы громко и спрыгиваем с лошадей.
Вспыхивает зажигалка, и здоровый парень с ружьем читает наши бумаги.
Под утро мы возвращаемся уже с тремя продотрядниками, которые поселяются рядом с Яковом. Они сами не принимают участия в учете хлебных излишков, и мы только советуемся с ними. Но они нужны нам, как резерв сил, моральная опора и правовая санкция.
Избы уже дымились, и бабы звонко гуторили у колодцев, и школьники торопились на уроки, когда мы приступили к своей работе. Осеннее утро уже начиналось.
Всего не напишешь, всего не упомнишь, всего ни в какую историю не вместишь! Времена были горячие, катючие, каждый новый день отвлекал внимание от ушедшего. Мы бились целых две недели над реализацией учета — хлеб нужен был стране, сдавленной врагами со всех сторон, как воздух для дыхания, мы это знали. Закусывали на ходу, засыпали в канцелярии, составляли списки по ночам, а днем принимали жалобы, уговаривали нестойких, поощряли друзей, наконец, стращали врагов. Почему же легкое дело учета требовало столько затрат труда и времени? Да все потому, что хлебные излишки давно были уже все припрятаны. Мы находили рожь в печах, на полатях, под одеждой, под полом, под навозом на дворе, в овинах, в ометах соломы на гумнах. Мы разрывали ямы во дворах, за банями, в саду, в малинниках. Ямы были выложены тесом, иногда битым кирпичом, а чаще всего — ничем, хозяева обходились и без этого. Я думаю, половина урожая сгнивала в земле в ту пору. Ухищрения кулаков принимали фантастические формы. Так, мы нашли однажды пшеницу в дереве. В саду, у самого плетня, стояла гигантская, в пять или десять обхватов, ветла, какие теперь уже вывелись. Хозяин сверху, от первого толстого сучка, выдолбил донизу трухлявое нутро этого дерева и заполнил пустоту зерном. Вход в дупло прикрывался сверху сухим обрубленным сучком, а снизу, у корня, был заделан древесиной и завален листвой. Конечно, никому и в голову не могло прийти, что ветла, стоящая у всех на виду, вмещала в себя целый закром пшеницы. Как же мы нашли ее? Вот как. Мы произвели учет всего, кроме пшеницы, которая у него должна была быть, по нашему мнению, только ни одного зерна мы не обнаружили в амбарах. Был один у хозяина резон: