— Не уродилась, милые, ноне пшеница, семян не собрал. Все выжгло солнцем.
Пропала пшеница, да и на-поди! Но ведь мы-то знали, что солнце тут ни при чем, что полосы у хозяина были унавоженные, а колос наливной. Мы разрыли навоз на дворе, сняли соломенную поветь (повети были излюбленным местом, где прятали хлеб), всю землю истыкали под полом, в саду, на усаде, — нет, ничего не вышло. Мы ушли, раздосадованные, к соседу и у него нашли два мешка пшеницы в поленнице дров.
Он при этом воскликнул многозначительно:
— Не прошел этот мой номер, береза моя перед окнами еще тонка, в такую березу два мешка не засунешь…
Яков вернулся в сад и ломом пробил слабую стенку ветлы. Из дыры струйкой потекла отборная пшеница. Мы обшарили ствол снизу доверху и отыскали два отверстия и наполнили пшеницей десять мешков. Пока мы орудовали с зерном, хозяин стоял, как столб, у задних ворот с иконой в руках и торопливо и страстно, вместе с домочадцами, читал псалом Давида:
«Боже отмщений, господи боже отмщений, яви себя! Доколе, господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?»
— И вы захотели уморить республику голодом! — кричал им Яков. — И вы объявили ей экономический бойкот! Но республике вся армия «утешителей» твоих не страшна, республика народом держится.
Вообще много было неожиданностей. Однажды в одной избе, боясь задавить ребенка, ползающего по полу, я резко отшатнулся и сбил о места бабу, сидящую в кути. Она съехала с сиденья, и оказалось, что, пока мы производили учет, под нею находился мешок с горохом, — она прикрыла его своим широченным сарафаном.
У середняков мы почти не задерживались. На каждую крестьянскую душу оставлялось хлеба по двенадцати пудов, а у них и того не набиралось, прятать было нечего. Зато каждый кулацкий и зажиточный дом мы брали с бою.
Один раз, когда дело подходило уже к концу, мы пришли к Семену Коряге, мужику сварливому, очень хитрому и смелому.
— Мир дому сему, — сказал Яков входя.
— Кобыла с волком мирилась да домой не воротилась, — ответил голос с печи.
Хозяин лежал на ней, упираясь коленками в потолок. Он даже не поворотил к нам своего лица.
— Семен, знаешь ли, зачем пришли? — спросил Яков.
— Как не знать. У вас песня одна: дай да дай! Вы не знаете, как к сохе подойти, а каждый из вас, как свинья, к чужому корыту лезет.
Он повернулся лицом к стене и больше не хотел с нами разговаривать. Хозяйка взяла ключи и повела нас в амбар. Хлеба оказалось точь-в-точь столько, сколько хозяину следовало иметь по соображениям волпродкома. Вот удивительная предусмотрительность самих полос, уродивших по инструкции. Это озадачило нас и развеселило. Никто не хотел верить чудесным цифрам. Тем более, все знали, что Семен Коряга, как пчеловод, очень много меду каждую осень обменивал на рожь, которую потом весной очень успешно сбывал голодающим землякам. Хозяйка показала нам все укромные места своего двора, дома и амбаров. И в них ни фунта не нашли. И хотя хитрость, изворотливость и зажиточность мужика нам хорошо известны, — мы ушли ни с чем. Якова особенно возмущала цифра, в которую укладывались запасы хлеба у Коряги. Цифра эта была наглая, намеренно дразнящая. В закромах его даже число фунтов совпало с государственной годовой нормой на его семью. Конечно, мы вернулись вечером к нему и все опять проверили, приходили и на другой день под утро, чтобы застать Корягу врасплох, — нет, количество хлеба оставалось все то же. Позже, когда мы отправили списки учтенного хлеба в волость, закончив свою работу, и однажды проходили улицей, Яков вдруг остановился и сказал в раздумье: