Мать прихватила с собой старого петуха и два десятка яиц и отдала мачехе. Это подействовало. Мы были приняты на четвертые сутки.
Задрав ноги к потолку, Агафьюшка ела на печи калач, ела, рыгала и ругалась. Мать в почтительном страхе поведала ей свое горе: холостой парень третий год мается на войне, ни слуху ни духу, жив ли?
Агафьюшка пробормотала, не дослушав:
— Плакала богородица… плакала заступница… Цветы слезами улила. Все повяли. Один табак остался. Один проклятый табак. Курят бесу на радость… Брысь! Брысь! Окаянные…
Мать дрожала, рыдала навзрыд. И ей запомнились на всю жизнь эти цветы, слезы, табак, «брысь». Ужас! Уже в этом наборе слов чуялась ей большая сокровенная сила, предначертание судьбы и глубина неизбежного страдания.
— Заступница, милая моя, драгоценная наша умница Агафьюшка, про сынка-то скажи чего-нибудь… Одного уже сгубили на Туретчине проклятой, а другой — горе мыкает в окопе. Третий год, говорю, мыкает.
— По правой дороге вперед не видать. Не видать, тетка, не видать. Ни зги не видать, — затараторила Агафьюшка и отвернулась от матери.
Мать решила, что мало принесла в дар.
Она вынула из складок сарафана украдкой от отца скопленные два рубля в узелке, два царских серебряных рубля, и дрожащими руками положила их в цепкую протянутую руку Агафьюшки. Глаза юродивой засветились, она кинула рубли за щеку и спрыгнула с печи. Завертелась по избе и стала блеять как коза, перемежая блеяние выкриками:
— Я тя, сука, прогоню… Я тя, сука, разорву. Пришла беда, раскрывай ворота… Чур, чур, чур, меня!
Мать еле дышала от ужаса. Она не доплелась до дому. Я привез ее в телеге почти полумертвой. Она лежала в страшном отчаянии целый месяц.
Агафьюшку я возненавидел всеми фибрами потревоженной души. Сам с детства мотаясь с бабушкой по монастырям, я насмотрелся на юродивых достаточно, чтобы сделать для себя верный вывод: половина из них — притворщики и прохвосты, другая половина — несчастные больные, искалеченные жизнью, доведенные до психоза, как Агафьюшка. При Бокареве освидетельствовали и Агафьюшку и исследовали воду в колодчике. Результаты были опубликованы: вода как вода, а девице место в сумасшедшем доме. Эта публикация только возвысила Агафьюшку: молва наградила ее новым качеством — мученичеством за веру.
После волостного мятежа слава девицы гремела по области. Было установлено, что она положительно все предвидела из текущих событий: войну, гибель царя, приход антихриста, волостной мятеж, до которого за три дня она блеяла овцой и произносила: «Суматоха будет! Суматоха будет! Грядет жених во полунощи…» Агафьюшка была тогда свидетельницей стрельбы, смуты, пожаров, видела, как закапывали в яму коммунистов, и, перепуганная насмерть, несколько недель подряд не слезала с печи и, забившись в угол, только лепетала:
— Пули стреляют! Псы лакали! Ой, батюшки, застрелят! Боюсь, боюсь, боюсь!
Да, она боялась выглядывать на улицу, оттого в избе скопился смрадный «дух», который, впрочем, почитался священным. Любители ходили его нюхать.
И вот вдруг Агафьюшку увидели опять на народе, она бегала по улицам и возвещала:
— Царь едет. Царь голову отрубит! Царь прикажет!
При этом она звонила в колокольчик и разбрасывала вокруг себя крошки пряника. Поклонницы бежали за ней, собирали эти крошки, давя друг друга, разжевывали их с показным усердием. Своим страшным видом «страстотерпицы» она внушала им священный трепет. Оборванная, грязная, со свалявшимися войлоком волосами, с ссадинами на обнаженных коленках, с цепью от собаки, которой она опоясывалась и концы которой при беге били ее по бедрам, — она видом своим действовала сильно на воображение окружающих.
И вот к тому времени она вдруг нашла новую тему для бормотания — про царя. Мы насторожились, прислушались к толкователям. Одни утверждали, что она предсказывает приход старого режима; другие, что пришествие «страшного суда»; третьи, что появление кометы, от которой сгорит вся земля; четвертые, что холеру, которая истребит всех коммунистов.
— Скоро появится огненный столб, пойдет по земле и всех, неугодных богу, он сожжет и в первую очередь бедные комитеты, — говорила мать за каждым обедом мне в назидание. — Агафьюшка видела огненный крест на облаках и на кресте письмена: «Ждите часа расплаты». Кому грозит бог расплатой, понимай, сынок.
Отец держал руку матери, притворялся, что верит в это. Мать явно страдала. Она каждый вечер вслух молилась, чтобы бог «вразумил» меня, «наставил бы на праведный путь», а если этого нельзя, ослабил бы меру наказания на том свете из снисхождения к моей очевидной глупости. Всю вину перед богом за мое поведение она сваливала на голову Якова, человека совершенно неисправимого, «утонувшего в грехе». Время было трагическое, коммунистов топили и стреляли. Жена Якова молилась больше всех. Каждую ночь к нам, комитетчикам, подбрасывали угрожающие письма, подвешивали дохлых собак на ворота, у женщин пачкали дегтем наличники. И все торопились передать нам очередное пророчество Агафьюшки: висеть нам на телеграфных столбах или как Иуде Искариоту на осине. Монашки, дряхлые старушонки, душевно искалеченные одиночеством, суевериями и невзгодами вдовы не отходили ни на шаг от Агафьюшки, примечали каждый оброненный ею звук и фантастическими толкованиями вгоняли в ужас население. (И чем нелепее были ее пророчества, тем мудрее и достовернее они казались окружающим. Трудно даже поверить тебе, читатель, чтобы столько напастей внесла в среду здоровых людей одна такая идиотка.)