Даже некоторых членов комбеда надо было убеждать, что пророчества Агафьюшки — враки. Особенно смущало их то, что больше всего дурных пророчеств падало на комбеды. Спрашивали ее, когда комбеды рухнут, как увернуться от продразверстки, куда лучше спрятать хлеб, как сохранить имущество, выкраденное в усадьбах. Ответ истолковывали только так: скоро царь явится, и всему капут. Все эти пророчества записывались, размножались, обсуждались и взвинчивали население, и без того растревоженное, умножали наши страхи и огорчения. Сколько сил мы бросили на ветер, на опровержение бреда одной сумасшедшей. Отец говорил:
— Один идиёт задаст сотне умных хлопот на целый век. Вот и говори, что всесильна наука… Вот и подумай, Сенька, кто дураки-то…
Это злило нас. Скажу прямо, мы до такой степени свирепели, что серьезно обсуждали вопрос в молодежной среде о ее истреблении и многие брались утопить ее в реке.
— Она — хуже вши, хуже гниды, — говорили мы, собравшись. — Ту убей — и взыску не будет, а тут будешь отвечать перед судом, как человекоубийца…
На лекцию не скоро соберешь, бывало, а подле ее дома — всегда толпа, перед которой она не переставала кривляться и ломаться. Иногда ее пускали в церковь. Тогда толпа в изумлении расступалась перед нею. Она шла к амвону как пророчица, шумно падала на колени, звенела цепями и причитала на весь придел:
— Коршуны! Дьяволы! Крылья-то обрежут! Погодите! Обрежут!
То место, где она стояла, в священном страхе лобызали. По церкви она бродила, как ей нравилось, расталкивая молящихся, мешая певчим, перебивая попа, опрокидывая на ходу подсвечники, но все это прощалось, все вызывало даже ликование. Ей совали в руки деньги и просили поставить свечку тому «угоднику», которого она сама выберет. В комбеде были тяжелые заботы, много хлопот, тревог: не затухали мятежи в окрестности, каждый день были жертвы, а тут еще эти бредни день ото дня.
Мы решили, наконец, расправиться с нею и с ее окружением. Волкомбед выделил комиссию, которая должна была изучить дело на месте. Меня включили в нее. Руководил Санька Мороков. Мы захватили с собой врача волостной больницы. Агафьюшка пребывала в своей штаб-квартире в саду, в бане, окруженной рябинами. Именно там она принимала теперь посетителей. В окошечко, проделанное в стене бани, задавали ей вопросы, испрашивали благословение и совали подачки. Весь этот церемониал сочинили монашки на манер монастырского схимничества.
В бане мы разворотили пол и нашли склад деревенского оружия: винтовочные обрезы, старые дробовики Ижевского завода, выпуска 1893 года, охотничьи берданки с залатанными медью стволами, ржавые сабли, тюки эсеровских прокламаций, лубочные портреты царей, плакат «боже царя храни» и три мешка царских бумажных денег сторублевого достоинства, в просторечье «катеньки». Тут, видно, размещалась контора по сбыту их. Агенты приходили под видом нищих и богомольцев. Тогда царские бумажки высоко котировались: люди, ждущие переворота, с лихорадочной поспешностью обзаводились николаевскими кредитками. Были специальные скупщики и поставщики. Они поставляли товар этот в любом количестве, но в глубокой тайне. Мы произвели опись и конфискацию.
Врач-старожил, глубокий старик, освидетельствовал больную. В сельской школе мы собрали население, и он рассказал, что Агафьюшка больна, что болезнь ее теперь неизлечима и он даст ей направление в Ляхово. Все угрюмо молчали. Впереди стояли бабы, за ними прятались мужики. Уже тогда эта форма пассивного протеста входила в моду. Врач спросил, есть ли вопросы. Ни одного. Это — предзнаменование, сулящее грозу. Врач оставил нам путевку для Агафьюшки и ушел. Потом стал говорить Санька Мороков. Он рассыпал «катеньки» по столу и объяснил, на что они предназначены: для свержения власти народа. Ни одного вопроса. Ни одного звука. Вдруг вошел парень, наш парень, он пошептал на ухо Саньке. Санька пошептал мне: фигуры людей в глазах моих расплылись в бесформенные пятна.