За рекой седой.
Это случилось в конце золотого августа. Стоял веселый солнечный день, чуть-чуть холодноватый, но уж очень приятный и ядреный.
На базар в Дымилово всегда съезжался народ с шести волостей. Площадь была полна народу. И народ больше судачил, собираясь в толпы, чем занимался торговлей. Возбуждение было огромное. Смотришь, в трактире склонились над стаканами с морковным чаем два бородача в тулупах, шепчутся, оглядываются, осеняют себя крестным знаменьем. Другие из чайников пьют самогон, а потом бранятся у возов. Третьи в частных домах, у шинкарок, сидят компаниями. Открыто раздавались вражьи голоса: «Торговля ломаного гроша не стоит. Ни купить нельзя, ни продать нельзя. И товар хорош, и цена веселая, а душа с телом в раздоре, душа не веселится. Весь хлеб забрали, хоть подымай руки к небу».
Надо сказать, что местами были большие ошибки при учете хлеба. Задевали и середняка. Очищали и его амбары сплошь в надежде, что он, «наверное, припрятал». Так и говорили учетчики:
— Ну, хозяин, это все, что мы нашли, заберем, а все остальное, что ты припрятал где-нибудь, оставь себе.
Но не все же поголовно прятали, поэтому плодились недовольные. В деревне одна семья связана родством с десятью прочими, одну семью тронешь, а обиженных будет сотня. Попадались, к тому же, мздоимцы из работников комитета, они хлеб пропивали или делили по себе. Все это быстро обнаруживалось, будоражило мужиков и развязывало руки врагу. Потом выяснилось, что к тому времени прибежало в наши места, — как наиболее беспокойные и, наконец, благодаря лесам, оврагам и поволжской глуши, наиболее удобные, чтобы скрываться, — прибежало в наши места из Ярославля много белых офицеров. Только позднее все стало явным. Словом, этот базар явился прологом к трем дням кровавого кулацкого террора, о котором еще сейчас с ужасом вспоминают колхозники.
Помню, только что я отнес бумаги в волкомбед и все как будто было на месте, как вдруг, в одно мгновенье базарная площадь изменилась. Как только я вышел из дверей комитета, то сразу увидел толпу людей, которая двигалась вслед за телегой, полной мешков ржи. Лошадь вел под уздцы сам председатель волостного комитета. Я узнал его потертую солдатскую фуражку и худощавое лицо с рыжей щетиной на подбородке. Это был неустрашимый человек, потерявший слух на войне и отпущенный в деревню, как выражались тогда, «по чистой». Он совершенно спокойно пробирался по площади, постоянно выкрикивая: «Сторонись, задавлю!» И, кажись, не замечал окружающего волнения или не придавал ему значения. Толпа все росла и росла. Все громче и громче выкрикивались жалобы:
— Таскает волк, а ежели потащат волка?..
— Не сносить ему головы на плечах, не сносить…
— Довольно кошке таскать из чашки.
Монашка со связкой цветных из шерстяной пряжи поясков на руке надрывалась, идя подле самого председателя:
— Божий гнев его постигнет! Вот увидите. Этого греха и змея не снесет! Мужики, что вы ртом глядите, — коли худ князь, так в грязь!
Ее выкрики подхватывались одобрительным гулом толпы. Сам хозяин конфискованного воза, по-видимому, перекупщик (простому мужику негде было взять такое количество хлеба), демонстративно то и дело тер рукавом свои красные глаза и, по мере возрастания толпы вокруг телеги, все громче всхлипывал. Наконец, председатель повернул телегу с дороги по направлению к волостному комбеду.
Хозяин, одетый в разодранную дубленую шубу без рукавов (иначе тогда и не выезжали спекулянты на базар), начал исступленно реветь и упал у телеги, чуть не попав под колесо. Председатель вынужден был остановить лошадь. Толпа моментально сдвинулась, накалившись до предела. Кто-то вскочил на воз с мешками и, протянув руку к волкомбеду, крикнул:
— Глядите, до чего мужика довели, своим добром он распоряжаться не волен! Вот он валяется под колесами, а его хлеб везут. Вон откуда идут наши притеснения!
Мгновенно вопль, и рев, и угроза, слившись вместе, пронеслись над базарной площадью. Густой частокол рук вырос над телегой. Я увидел, как частокол этот обступил председателя волкомбеда и закрыл его от моих глаз. На один миг фигура храброго комитетчика показалась над толпой, и я зажмурился. Дрожь проняла меня от головы до пяток. Когда я открыл глаза, то увидел только сомкнувшуюся толпу над тем местом, где уронили председателя. Хозяин воза уже сидел на мешках с хлебом и пробирался на место стоянки лошадей. Но толпа становилась все гуще, крики грознее, волнение заметнее, движения беспокойнее. На телеги то тут, то там поднимались какие-то люди, которые разжигали народ призывными речами. Кто видел мужицкую толпу в гневе, тот поймет, как это было страшно. Торговцы, кустари торопливо укладывали свои изделия на телеги. Проулки уже были запружены отъезжающими подводами. Рев детей, брань баб и соленые выкрики мужиков — все это сливалось в общий стон. Такие дела мирно не кончаются.