— Ах ты, грех какой, — говорили мужики, — лукавый нас попутал, как же это мы раньше не догадались?
Начальник штаба объяснял этот промах своим незнанием здешних мест. Между тем, еще прибывали мужики к «суходольскому царю», о котором весть разнеслась по всей нашей округе. Особенно охотно шли старообрядцы, которым слух «о крестьянском царе» очень был по душе. Иван сидел в палатке, одетый в новый суконный кафтан и новую сатиновую рубаху, которая была ярче зрелой вишни (все придумал Хренов), и принимал приходящих, виновато улыбаясь. И каждый раз, когда надо было говорить, оглядывался на Хренова, и что тот ему подсказывал, то Иван и говорил. Мужики называли его «батюшка наш, Иван». При штабе завели и попа, он благословлял прибывающих в стан и каждодневно служил молебны. А для старообрядцев отыскали «наставника», который совершал службу под старым дубом очень утомительно и длинно. Хренов бывал и тут, осеняя себя двуперстием.
На другой день штаб отдал приказ рыть окопы. Вырыли, засели в них и целый день потом обстреливали ту сторону реки, чтобы вызнать силы противника. Таков был умысел Хренова. Но оттуда ни одного выстрела не последовало. Начальник штаба отдал приказ прекратить стрельбу, чтобы не тратить дробь и порох. Были выставлены на ночь сторожевые посты, и на опушке отслужили обстоятельный молебен. После него Черняков произнес такую же длинную речь. Потом он спросил, не выищется ли кто-нибудь добровольно отнести бумагу в Дубовку. В бумаге обещалась жизнь всем красногвардейцам и коммунистам, если они не станут сопротивляться и сдадут оружие. Добровольцев не оказалось. Всяк боялся идти к людям, которых Черняков выставлял перед мужиками такими страшными злодеями. Тогда начальник штаба отдал приказание останавливать на дорогах, искать в полях, ловить в лесах всех прохожих без разбора и приводить к нему. И вот утром в штаб были доставлены сразу двое.
Первым был пойман паромщик, который возвращался из соседней деревни домой во хмелю. Он был очень стар, очень неказист и боязлив. Как только привели его в штаб, он бросился Хренову в ноги и заплакал.
— Батюшка, не губи, пожалей на старости лет, сделай божескую милость.
Начальник штаба пробовал поднять его, но он упорно не хотел подниматься с колен и все лепетал:
— Пощади, батюшка, ни в чем не виноват, вовек мухи не обидел.
— Знаешь ли ты, — спросил Хренов, — что мы — крестьянская власть и пришли мы разделаться с большевиками, которые захватили ваше село, обижают мужиков и морят страну голодом?
— Батюшка, ваше степенство, знать не знаю, ведать не ведаю. Рабочая власть, крестьянская власть, другая ли какая — мне все хороши, лишь бы не обижали. Я двух царей пережил, и никогда никто меня не трогал, и все были мной только довольны, и я ими — тоже.
Он дрожал беспрестанно, плакал, то и дело кланялся.
— Христа ради отпустите, — продолжал он надтреснутым голосом. — Всего моего богачества — что крест на шее да пара рваных лаптей.
— Дурак, — сказал Хренов, отвернувшись от него, — он принимает нас за разбойников… Пойми ты, старик, что мы не те бандиты, которые наполняют ваши леса и вас постоянно грабят. Мы — крестьянская армия, против большевиков… Смотри, стоят вон все бородатые, они такие же мужики, как и ты, и только пришли бороться за законное правительство, за Учредительное собрание, значит. У вас какая власть в городе? Ты об этом должен знать.
— Не погуби, — принялся лепетать старик, еще больше испугавшись, — какая в моей погибели польза тебе? Христом богом прошу, добрый человек.
— Ты про суходольского кузнеца Ивана Иванова слышал? Так вот он здесь — главный. Он и есть начальник, вроде как ваш главный староста или крестьянский царь, что ли.
Паромщик взглянул на выходящего из палатки «суходольского царя», который смущенно слушал эту сцену и молчал. Мощным видом своим, притом странно праздничным, он окончательно сбил с толку паромщика. Иван напомнил ему великодушного разбойника, который изображался на обложках старинных песенников.
Паромщик кинулся Ивану в ноги и стал лобызать и обнимать его сапоги. «Царь» поднял мужичонку с земли без всякого усилия и, разглядывая его на весу, спросил:
— Ну, чего тебе, дедушка, надо?
— Пожалей, батюшка, пожалей, родной.
— Ваше благородие, — сказал Иван, — отпусти его. Право, он бестолков.
— Они всегда бестолковы, когда чуют беду и понимают, чего от них добиваются, — ответил прапорщик и толкнул старика в шею.
Тот побежал к реке, крестясь на ходу.
— И к чему это вы не отвыкните, Иван, до сих пор звать меня «ваше благородие». Не политично это в глазах крестьянства.