— Да как же, матушка, неужто не слышу. Напасть-то какая, страхи-то какие…
— Какие же, Анна, это напасти… Так ты про волю-то господню…
— Не подумав, матушка, молвила…
— То-то же!!
Мать, сама пятидесятилетняя женщина, не считала возможным ни в чем перечить свекрови:
— Пришли, пришли, матушка, уготованные дни… Три года в окопах детки маются. Уж неспроста это люди в земле заживо гниют. Значит, произволенье божие.
— Произволенье-то, оно все на наши плечи, на крестьянские, — говорит сам себе отец после ухода бабушки. — А кто породовитее, да у него мошна туга — тому и божье произволение как ветер в зад. А нам завсегда встречь.
На следующий день заявилась бабушка с окаменелым, строго торжественным лицом и, пугая мать пронизывающим взглядом, многозначительно молчала. Прошло несколько минут.
— Ну, Анна, — сказала она тоном пророческим, — час твоей скорби настал. Антихрист оказывает свою власть…
И она тут же беззвучно затряслась всем телом. Мать вскрикнула, сделалась белее полотна и в изнеможении рухнула на пол:
— Васиньку убили… убили родного, убили…
Когда она отлежалась, мы повели ее на село, где читалось письмо с Кавказского фронта. Сосед — товарищ Васи — сообщал, что все односельчане этого призыва, кроме его одного, вырезаны в горах курдами. Пехотный полк заплутался в ущелье, наткнулся на войско противника и, застигнутый врасплох, был начисто уничтожен.
«Мы в горах, как в лесу, — писал парень, — а курды в горах, как у себя дома, они нас нещадно режут и будут резать до тех пор, пока всех не вырежут. Когда конец войне будет, мы не знаем. И мир без аннексий и контрибуций все еще не наступает».
Мы повели мать обратно под руки. Плакать у ней уже не хватало сил. Агонизирующая тоска вошла в наш дом. О втором брате боялись и вспоминать.
Каждый день теперь приносил с собой возбуждающие новости. Народ был чуток к слухам как мембрана. В одну воскресную обедню прошла молва, что по выгону снежной тяжелой дорогой бредет солдат на костылях. В редкой избе тогда не было солдата. Не дожидаясь конца обедни, толпа ринулась на выгон.
Село наше Тихие Овраги окружено песками, стоит на скате холма и широкого оврага, по которому весною проносятся полые воды и отрезают наших жителей от остального мира. Выгон тянется по увалу между полей, от реки.
И вот, в самом деле, все увидели от воротец прясла ползущую серую точку. Толпа, ахая и охая, бросилась туда. Навстречу нам точка эта разрасталась и превратилась в человеческую фигуру, но странного вида. Солдат шел на отрезанных ногах, вернее, на коленках, под которые были подоткнуты жгуты тряпок. Культи, завернутые в марлю, торчали из подрезанной шинели сзади. Он был ростом с мальчика, не больше, но изможденное лицо землистого цвета выглядело слишком старым. На лице солдата отражался гнев против своего бессилия и упорство, с которым он побеждал каждый шаг, спотыкаясь о колеи и выбоины, падая и поднимаясь с помощью коротких костылей. Бабы принялись громко вопить. Никто не мог узнать, чей он. Узнали только тогда, когда мать его бросилась к нему и заголосила пуще всех.
Это был Митя Костылев, в просторечии — Митя Костыль, третий сын у матери. Двое уже были убиты, этот вот вернулся инвалидом. Узнав его, все стали еще громче голосить. Один он не плакал, двигаясь в центре этой толпы молча и упорно.
Он проковылял проулком, отказываясь от посторонней помощи. Сам взобрался на мостки, сам вошел в хату, сам разделся и сел на лавку, выставив вперед культи. Народ до отказа заполнил избу. Мужики здоровались с ним сосредоточенно и угрюмо. Бабы были воплощенное сострадание. Прижав к груди культяпкой чашку со щами — у него не было обеих стоп и левой руки по локоть, — он правой орудовал. Иногда его спрашивали про стужу в окопах, страшно ли там. На все эти домоседские глупости он отвечал с неохотой. Наконец он насытился, свернул ловко цигарку с помощью рта и пальца и спросил:
— Куда направляют у вас придерживающихся старого режима?
Непонятен был вопрос, все переглянулись и из приличия промолчали. Зато бобыль Егор Ярунин пустил контрвопрос:
— Я слышал, верно ли, нет ли, паря, по городам объявили народное право. Если это так, то, выходит, и богатому теперь не избежать порох нюхать.
Глаза солдата заблестели:
— А что ж такого? Надо обревизовать заводы, фабрики, учреждения, лазареты, куда спрятались богатые трусы, которые кричат: «Война до победного!» В то время, как к нам в окоп прислали старцев или убогих, между прочим. Это, конечно, неслыханное преступление. Одни истрепались, а другие, прикрывшись законом старого режима и капитала, нагуливают сало в тылу и блаженствуют. И, между прочим, всех этих стражников, жандармов, полицейских тоже в окопы надо гнать. А кто много страдал, того в тыл на поправку.