В декабре Василий вновь скачет из Москвы в Киев, ведя с собою в полк 198 драгун, и 24 декабря в Киеве передает письмо от Автонома Иванова в руки царя, прибывшего в Киев вместе с царевичем Алексеем. В письме Иванов указывает имя начальника пополнения: «Отпущены сии драгуны с Татищевым…»
В новом году объявлено зарывать хлеб в ямы и прятать его в лесах, дабы неприятелю, коли пойдет на нас, ничего не досталось. Много раз теряли русские войска артиллерию из-за плохой маневренности. Теперь князь Меншиков предлагает создавать летучие отряды — корваланты, легко меняющие свое нахождение и возникающие то в тылу, то перед фронтом врага. Брюс подумывает то же сделать с артиллерией: пушки должны быстро перемещаться лошадьми. Брюса любят в армии. Огильви отставлен, но Брюс не Огильви. Хоть отец шотландец, но сам Брюс — русак, пскович. Не зря среди солдат ходит присловье: «Репнин — господин, Меншиков — из денщиков, а Брюс — рус». Татищев изучает конную артиллерию и в то же время получает от Петра Матвеевича Апраксина две латинские книги, переданные тому самим государем, — чтобы он, Татищев, немедля доставил сии книги для перевода в Москву старцам Лихудьевым. Обоих — старшего Иоанникия и младшего — Софрония — Василий Татищев хорошо знает по Славяно-греко-латинской академии, они, греки, ввели курс латинского языка в академии и первыми стали преподавать пиитику…
Раздумья Татищева прерывает стук в дверь. Эльза Михайловна зовет ужинать. У стола хлопочет уже дочь рыбака Вильма, светловолосая, с тонкими чертами розового личика, голубоглазая. Василий кличет своего человека, и вместе с Александром они садятся за стол. На столе дымится аппетитный кугель — запеченный ржаной хлеб с мясом. Напротив усаживается хозяин дома рыбак Ионас Каушакис, рядом с ним, не поднимая глаз, — Вильма, Эльза Михайловна присаживается у краешка стола.
— Как долго еще будет у нас господин поручик? — спрашивает она.
— Как знать, служба лучше знает, — отвечает Татищев, похрустывая румяной корочкой кугеля. — Может статься, завтра уеду, но быть может и так, что прогостим еще дня три.
— Завтра? — не сдерживает вопроса Вильма и сразу краснеет до слез.
— Ежели Вильма попросит господина поручика, то и погодить можно с отъездом, — вставляет лукаво Васильев.
— Война, — сумрачно говорит Ионас Каушакис, — она все определяет теперь.
Ужин окончен, Васильев идет помочь по хозяйству, а Татищев возвращается в свою комнату. Легкий стук в окно заставляет его выглянуть, а затем и выйти во двор. В полумраке перед ним возникает хрупкая фигурка Вильмы. «Возьми», — протягивает она ему атласный вышитый стеклярусом кисет и вдруг, припав к груди на миг, целует в губы и, вскрикнув, убегает. Василий стоит недвижимо еще несколько минут, но кругом тихо, только Вильня журчит под обрывом да тяжко падают яблоки в саду…
Утром от князя Репнина прискакал посыльный. Татищев быстро оделся, велел Александру готовиться в путь, а сам верхом отправился в город. Проехал мимо строгих зданий Виленского университета и оказался на небольшой улице Бокшто, по-русски Башенной. Здесь встретился ему знакомый поручик с сотней драгун, поздоровался, бросил негромко: «Государя ждем…» Небольшая православная церковь с колокольней стояла на взгорье. В стены ее, окрашенные желтою краскою, были глубоко врезаны изображения креста. Богатая карета с вензелем польского короля Августа подъехала, необычайно высокий человек в простом мундире выскочил из нее, бросился открывать лакированную дверцу с другой стороны. «Государь», — пронеслось среди солдат. На землю сошла роскошно убранная дама, высокую ее прическу украшала маленькая золотая корона. Поручик шепнул спешившемуся Василию, что это королева польская и курфюрстша саксонская. Петр галантно подал ей руку и пошел на паперть. Следом шли вышедшие из кареты двое странных юношей в немецком платье. Один был совсем мальчик, не более десяти лет отроду, примечательный тем, что был темен лицом, словно арапчонок. Другой был постарше, годов шестнадцати, с лицом и станом горского черкеса, коих полк стоял в Киеве. Поручик, поблескивая маленькими глазками, вполголоса спешил объяснить Татищеву:
— Тот, который из арапов, — любимый камердинер государев, другого не ведаю. Сказывают, государь с королевою крестить их ныне будут.
Подъехали еще кареты и верховые. Татищев узнал нескольких полковников и князя Аникиту Ивановича Репнина, коему намедни сдал двадцать мортир в конных упряжках. Все пошли в церковь за Петром, который ждал, оборотись лицом, на паперти. Вдруг зоркие глаза царя заметили Василия Татищева. «Татищев! А ну иди сюда поближе, чего прячешься!» Василий подал повод остолбеневшему поручику, твердым военным шагом подошел к царю: «Автонома Ивановича Иванова драгунского полка поручик…» — начал было рапортовать, но царь хлопнул по плечу, оборвал: «Знаю, браг, знаю, писал ко мне Иванов. Освоил конную артиллерию?» — «Так точно, господин полковник!» Петр заулыбался нервно, глянул пристально в глаза: «Молодец, что дело свое знаешь! А теперь пойдем-ка с нами, господин поручик. У меня тут свое дело есть».