Драгуны, спешившись, идут вслед за царской семьей в городские ворота. С ними и Татищев ведет в поводу своего Кубика. Рядом — Васильев, постоянный спутник, не сводящий удивленных и немного испуганных глаз с высоченной фигуры царя. С изумлением слышит Татищев Петров рассказ гостьям о том, что и часу не прошло, как покинул он Петербург. «Больше семидесяти верст, если по Неве, и всего за один час. Казаки, небось, отстали намного», — размышляет Василий, ведя коня по шлиссельбургской улице. В самом деле, только три часа спустя появились в городе алые казачьи шапки-трухменки и зеленые мундиры преображенцев. Со стен Шлиссельбурга палили и палили пушки…
На буер поставили теплый шатер для царевен. Уговорил-таки государь осторожных родственниц своих прокатиться под парусом. Прасковья Федоровна все расспрашивала Татищева про Псков, куда собиралась заглянуть. Особливо памятна была ей поездка в Михайловскую губу, которую она отдала уже старшей дочери своей царевне Екатерине. Василий поведал о смерти батюшки, о том, что Федор Алексеевич, дядя его, воюет в Новгородском полку, потом был в Переславле Рязанском воеводою, ныне же ушел в Донской поход на Воронеж, а оттуда — в Черкасск с полком гвардии майора князя Василия Владимировича Долгорукого.
— Это где бунт учинил Кондрашка Булавин? — спрашивала Прасковья Федоровна, сидя в кресле у камина комендантского дома, покуда царь Петр обходил город. — Сказывают, больно мягок Федор, дядя твой. А ведь Булавин-то атамана Максимова казнил и сам срубил голову брату князь-Василия князю Юрье Владимировичу Долгорукому.
— Казаки донские поднялись за древнюю волю свою, а Кондратия Булавина атаманом выбрали на кругу казачьем. — Василий помнит дядюшкино письмо, полученное в Москве. — Да и государь не велит казнить бунтовщиков, понеже люди ему зело нужны.
— Этак, пожалуй, ты и сам, Татищев, взбунтуешь солдат. — Прасковья Федоровна, все еще миловидная, невзирая на свои сорок четыре года, тряхнула черными, подкрашенными кудрями.
Петр увез царицу и царевен в тот же день в Петербург, а Татищева оставил на два дня в Шлиссельбурге для укрепления тамошней артиллерии, коей остался недоволен, повелев быть у него не позднее третьего дня. 31 марта 1708 года Василий Татищев по невскому льду приехал впервые в Петербург.
«Сие место истинно, как изрядный младенец, что день преимуществует», — говаривал Петр о своем городе на Неве. Татищев оглядел все в один день, дивясь преображенью плоской болотистой равнины в невской дельте. Уже высилось славное адмиралтейство, где стучали топоры и гремели якорные цепи спускаемых на воду судов, крепость на Заячьем острове отражала в широких полыньях свои бастионы и укрепилась еще могучим кронверком, подзорный дворец, аптека, дома кофейный, трактирный и два питейных (австерии) — все они, так же как и десятки других домов, были покуда брусчатые, мазанковые, однако спланированные по такому строгому регламенту, с регулярностью и тщанием, что являли собою совершенный вид европейского города. На месте будущих улиц целые просеки прорублены были в лесу. Работа стихала лишь на несколько ночных часов и вновь поутру закипала с небывалой силой. Побывал Татищев в Кроншлоте и на Котлине-острове, где также кипела работа, где вместе с тем царь праздновал приезд гостей, руководя боевыми вылазками полковников своих Толбухина и Островского, сражавшихся с врагом совсем рядом.
Вторя пушечной пальбе, взломала лед Нева и понесла льдины в залив. Татищев стоял в доме Петра, выстроенном вблизи деревянного собора Петра — и Павла, слушал повеления царя и взглядывал поминутно в распахнутое навстречу весеннему ветру окошко, любуясь ширью Невы. Лунные стекла в свинцовых переплетах искрились на солнце. Пахли сосной полы небольшого кабинета Петра, стены и потолок обиты были корабельною парусиною, на столе лежали географические карты, табакерка и длинная самшитовая трубка, тускло поблескивал медный подсвечник. В углу — походная деревянная трость царя, обтянутая змеиной кожей, на лавке — синий плащ-епанча удивительного самодержца, знавшего четырнадцать ремесел и требовавшего того же от своих подданных.
Расторопностью поручика Татищева царь остался доволен, велел выплатить ему жалованье за два года и тут же дал множество поручений. Василий занимался артиллерийской оснасткой кораблей в адмиралтействе, был при отливке пушек в Пушкарской слободе, следил за правильным приготовлением «зелья» — пороха в слободе Зелейной. В Летнем саду, в царской токарне, налаживал с иноземцем-механиком токарно-копировальный станок царя. Тут же следил за регулярной посадкой деревьев и кустов, среди которых торжественно красовались на солнце уже около тридцати беломраморных статуй, все венецианской работы. Наступили теплые дни, и в Летнем саду заблагоухали измайловские нарциссы и гиацинты, астраханские лилии, кабардинские розы и тюльпаны. Много новых деревьев привезли из Гамбурга, а в один из дней поручик сопровождал царя на дальний остров за речкой Смоленной, где его величество сам посадил дуб и велел беречь сие дерево как символ вечности его города.