Зазеленели первые листы на липах в Летнем саду, как двинулся по Неве новый ледоход. Белые-белые льдины-лебеди с Ладоги к морю проплывали под черными фортами белее невест. И было весело стоять на зеленотравном берегу, глядеть на реку, с которой веяло холодом, и слушать, как стучит и клокочет этот город, подобный огромному сердцу новой России. Наконец прошел и этот, второй ледоход, и голубое небо отразилось в бескрайней водной шири самой Невы и множества ее рукавов и протоков, всего этого прохладного и вольного пространства, коему некогда новгородцы дали небесное имя — Нево. И вновь пришедшие сюда русские люди, изнуряемые лихорадкой и цингой, измученные голодом и усталостью, пили сладкую невскую воду, дышали необъятной ширью и верили в славное будущее этих мест, не могли не верить, иначе недостало бы человеческих сил для их немыслимого труда.
В Петербурге был еще и мозг России. Это Василий Татищев понял в том 1708 году, когда с отдохнувшей армией своей Карл XII вторгся наконец в раздражавшую его Россию, поставив перед тем на колени Польшу. Петр помнил первую Нарву и, несмотря на свои последние победы, был серьезен. Карл всего с шестьюстами солдатами атаковал и взял Гродно. Карл двинулся было на Смоленск и Москву, но дорога была страшной и опустошенной, к тому ж преграждаемой русскими отрядами. Король призвал рижского губернатора Левенгаупта с войском и продовольственными и боевыми припасами идти к нему на соединение. Полагали, что Карл дождется Левенгаупта у Могилева, но король двинулся на Украину, где ждал изменник-гетман Мазепа. Петр, узнав про это движение шведов, поехал из Петербурга с гостями своими в Копорье, Ямбург и Нарву, показал царице и царевнам эти города и отправился в Москву. В царском поезде был и Василий Татищев.
В Нарве Василий забежал в знакомый дом, где жил его старый учитель. Огорчился, не застав его: Марта объяснила, что брат ее уехал с утра в попутном солдатском ботике искать на берегах Нарвы диковинные каменья. Мигом вспомнилось детство, Псковщина и Подмосковье; Василий написал несколько добрых строк для учителя, благодарил его за все и обещался скоро снова приехать. Заехал он к комиссару Рунову, который заведовал почтой в Нарве, отослал брату Никифору в Боредки деньги, что получил в Петербурге. Своих поместий у братьев Татищевых так покуда и не было. Хотели было разделить батюшкино наследство, подали и челобитную в Поместный приказ 10 февраля 1707 года, но мачеха не пожелала уступить ничего, хоть и была бездетна. Растолковали им в приказе, что прок от челобитной может быть лишь тогда, когда мачеха их вторично выйдет замуж.
Из Нарвы — на Москву, из Москвы — в Киев. Снова в полк Автонома Иванова, снова каждодневные ученья. На Украину стягивались лучшие полки: сюда шел с армией шведский король; что ни день маневрируя, кружа по белорусским землям, сбивал с толку русских командиров.
В августе узнал Василий о находке будто бы костей диковинного зверя в устье Десны, где строились редуты. Спросившись в полку, поехал туда с Васильевым. Внимательно разглядел все, что раскопали землекопы, убедился, что не кости это, а корни громадного дерева, собрался уезжать, как вдруг один из землекопов подошел к нему и поклонился. Был он строен и высок, зарос бородою, и все же Татищев узнал его. Узнал и несказанно удивился:
— Иван Емельянов, откуда ты тут?
Иван покосился на Васильева:
— Прослышал, что поручик Татищев Василий приедет, глянул: сразу признал, — с батюшкой схож ты, господин поручик.
— Иван, о тебе же с Азовских походов вестей нет. Жена твоя Марья все спрашивает меня, уже двенадцать лет…
— Жива, значит, Марья… Эх, барин, долго рассказывать…
— Так расскажи коротко. Ведь псковичи-земляки в Боредках тебя давно похоронили. Тебя и Егора Костентинова.
— Егор и вправду помер, а я вот, как видишь, живой покуда. В плену мы были у турок, боле десяти лет. Взяли нас тогда в степи под Азовом обоих при пушке без памяти. Трижды бегали от них, три раза и ловили нас в горах крымских. В четвертый раз казаки выручили, лечили под Черкасском. Земля там богатая, казаки — народ хороший. Думали мы с Егором дома там поставить да своих привезть. Никита Алексеевич, что говорить, добрый человек, а все на волюшке-то лучше. А тут нагрянул беглых людишек ловить да казнить князь Долгоруков. Дон и поднялся. Мы с Егором в войске Кондратия Афанасьевича Булавина были. Погиб атаман, предали его. Нас в цепи, это уже не тот Долгоруков, а братец его. Да поутру на виселицу назначили. Только ночью, луна над степью стояла, пришли к нам царевы солдаты и кто, ты думаешь, с ними? Дядюшка твой, Федор Алексеевич, спасай его бог. Выкликает меня и Егора, выходите, говорит. Вышли мы из анбара, где заперты были, он велел цепи-то с нас сбить, бегите, говорит, мужички. Егор и скажи ему: мы-де рады бы бежать, да товарищей своих не кинем тут, а нас эвон в анбаре-то, почитай, человек тридцать было. Поглядел он, видит, все народ простой, русские мужики, и тех тоже ослобонил. Все и кинулись кто куда, врассыпную. Мы с Егором под Киев лесочками да балками вышли…